Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
Он достал другую записную книжку, на этот раз очень потрепанную, из которой вываливались, как осенние листья, некоторые странички, исписанные вдоль и поперек. Я сказал еще, что буду безвыездно ждать его в Страсбурге.
– Пятница, – сказал он. – В шесть часов пунктуально.
После чего удивительный этот человечек откинулся назад, сложил руки на груди и закрыл глаза, словно конченое дело положило конец и нашему разговору. Его лысое чело исследовала муха, но он не пошевелился. Он дремал до самого Страсбурга. Там мы расстались.
– Но послушайте, – сказал я, когда мы пожали друг другу руки. – Вы должны назвать мне свой гонорар… То есть я готов заплатить, сколько вы найдете нужным… И может быть, требуется какой-то аванс…
– Вы мне пришлете свою книгу, – сказал он, поднимая свой толстенький палец. – И заплатите за возможные передегржки, – прибавил он вполголоса. – Ггразумеется!
Четырнадцатая глава
Так я получил список из сорока двух имен, среди которых Севастьяново (С. Найт, Дуб. – Парк. 36, Лондон, Ю. З.) казалось до странности милым и неведомо как сюда попавшим. Я был поражен (приятно) тем, что к именам были присовокуплены и все адреса: Зильберман скороговоркой пояснил, что люди в Блауберге часто умирают. Из сорока одного незнакомца целых тридцать семь были «вне вопроса», как он выразился. Правда, у трех из них (незамужних женщин) были русские имена, но одна была немка, а другая эльзаска: они часто останавливались в этой гостинице. Могли быть некоторые сомнения по поводу барышни, которую звали Вера Разин; однако Зильберман узнал наверное, что она француженка и к тому же танцовщица на содержании одного страсбургского банкира. Была еще чета пожилых поляков, но их мы отсеяли без дальних слов. Все прочие в этой группе «вне вопроса», т. е. тридцать одно лицо, состояли из двадцати взрослых мужчин, из коих только восемь были женаты или, во всяком случае, приехали с женами (Эмма, Хильдегард, Полина и т. д.), и Зильберман заверял меня, что все они были особы пожилые, почтенные и уж никак не русские.
Таким образом, оставалось четыре имени.
Мадемуазель Лидия Богемская, с парижским адресом. Провела в отеле девять дней в начале пребывания там Севастьяна, и управляющий ничего о ней больше не мог вспомнить.
Мадам де Речной. Уехала в Париж за день до отъезда туда же Севастьяна. Управляющий вспоминает, что это была светски-элегантная молодая женщина, очень щедро раздававшая чаевые. Мне это «де» указывало на известный разряд русских, любящих подчеркнуть свое высокородство, хотя ставить французскую particule перед русским именем, в сущности, не только глупо, но и незаконно. Могла быть искательницей приключений; могла быть женой какого-нибудь спесивца.
Елена Гринштейн. Имя еврейское, но, несмотря на окончание, не немецко-еврейское. Это «и» в «грин» вместо природного «у-умлаут» свидетельствовало о русских корнях. Она приехала за неделю до отъезда Севастьяна и прожила там еще три дня. Управляющий сказал, что она была довольно мила. Она и раньше однажды останавливалась там, а жила в Берлине.
Елена фон Граун. Вот доподлинно немецкая фамилья. Но управляющий хорошо помнит, что она несколько раз пела по-русски. Она обладала прекрасным контральто, по его словам, и безподобной внешностью. Она прожила там целый месяц и уехала в Париж на пять дней раньше Севастьяна.
Я тщательно переписал все эти подробности и все четыре адреса. Любая из четырех могла оказаться той, которую я искал. Я искренне поблагодарил г. Зильбермана, который сидел передо мной, положив шляпу на сдвинутые колени. Он вздохнул и посмотрел на носки своих маленьких черных ботинок, покрытых старыми короткими гетрами мышиного цвета.
– Я делал это, – сказал он, – потому что отношусь к вам симпатически. Но… (он посмотрел на меня мягким просительным взглядом своих блестящих карих глаз) но, пожалуйста, я думаю, что это без полезно. Дгругую стогрону луны нельзя видеть. Пожалуйста, не искайте эту женщину. Что есть пгрошлое, то есть пгрошлое. Она не вспоминает, кто есть ваш бграт.
– Ну да я ей напомню, – сказал я мрачно.
– Как вам угодно, – пробормотал он, выпрямив плечи и застегивая сюртук. Он поднялся. «Добгрый путь», – сказал он без обычной своей улыбки.
– Да, но постойте, г. Зильберман, мы ведь не кончили дела. Что я вам должен?
– Да, это вегрно, – сказал он, снова усаживаясь. – Один момент.
Он отвинтил колпачек у самопишущего пера, набросал несколько цифр, посмотрел на них, постукивая концом ручки себя по зубам. «Да, шестьдесят восемь фгранков».
– Ну это что-то слишком мало, – сказал я. – Может быть, вы согласитесь…
– Пождите! – воскликнул он. – Это ложно. Я забыл… Вы имеете ту записьменную книжку, которую я даваю, давал вам?
– Да, но… – сказал я. – Собственно, я даже начал в ней писать. Я ведь полагал…
– В таком случае есть не шестьдесят восемь, – сказал он, быстро переправляя свои вычисления, – но есть… есть только восемнадцать, потому что книжка стоит пятьдесят. Итого восемнадцать фгранков. Догрожные передергжки.
– Но как же… – сказал я, сбитый с толку его арифметикой.
– Нет, тепегр пгравильно, – сказал г. Зильберман.
Я нашел двадцатифранковую монету, хотя с радостью дал бы ему в сто раз больше, если б он мне позволил.
– Вот, – сказал он, – тепегр я должен вам… Да, это пгравильно, восемнадцать и два будет двадцать.
Он наморщил лоб. «Да, двадцать. Это ваши». Он положил мою монету на стол и был таков.
Не знаю, как я пошлю ему этот свой труд, когда он будет окончен: забавный этот человечек не оставил мне своего адреса, а моя голова была так забита другими вещами, что я забыл спросить его. Но если ему когда-нибудь попадется «Истинная жизнь Севастьяна Найта», я хочу, чтобы он знал, как я признателен ему за помощь. И за записную книжку. Она теперь почти заполнена, и я отдам вставить в нее новые листики, когда эти все будут исписаны.
После того как г. Зильберман ушел, я внимательно изучил четыре адреса, которые он таким чудесным образом раздобыл для меня, и решил начать с берлинского. Если он обернется разочарованием, то у меня на руках останутся три парижские возможности, которыми я смогу заняться, не предпринимая долгого путешествия, притом путешествия тем более утомительного, что к тому времени я уж буду знать, что у меня остается последняя карта. Если, напротив, первая же моя попытка будет удачной, тогда… Но не важно… Судьба щедро вознаградила меня за это решение.
Крупные мокрые хлопья косо летели поперек Пассауэрштрассе в западном Берлине, когда я подходил к неприглядному старому дому, фасад которого наполовину был замаскирован лесами. Я постучал в стекло дворницкой, кисейная занавеска резко отдернулась, форточка со стуком открылась, и толстая краснощекая старуха неприветливо подтвердила, что фрау Элен Гринштайн проживает в этом доме. Я почувствовал легкий трепет восторга и поднялся по лестнице. Медная дощечка на дверях гласила: «Grinstein».
Меня молча впустил мальчик в черном галстуке, с бледным припухшим лицом, и, не спросив даже, кто я такой, повернулся и пошел вглубь коридора. На вешалке в тесной прихожей сгрудилось множество пальто. Снопик мокрых от снега хризантем лежал на столике меж двух величественных цилиндров. Так как никто ко мне не вышел, я постучал в одну из дверей, толкнул ее, но тотчас опять закрыл. Я успел увидеть маленькую темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под молескиновым пальто. Я постоял с минуту посреди прихожей. Обтер лицо, мокрое от снега. Высморкался. Потом отважился пройти дальше по коридору.
Одна дверь была приотворена, и оттуда доносились низкие голоса, говорившие по-русски. В двух больших комнатах, соединенных как бы аркою, было много людей. Когда я вошел, ко мне машинально повернулись одно или два лица, в прочем же мое появление не вызвало ни малейшего интереса. На столе стояли стаканы с недопитым чаем и блюдо, полное крошек. Один мужчина читал в углу газету. За столом сидела женщина в серой шали, подперев щеку рукой, и на ее запястье поблескивала слезинка. Двое или трое сидели очень смирно на диване. Девочка, несколько похожая на ту, что я видел спящей, гладила старого пса, свернувшегося клубком в кресле. В смежной комнате, где еще другие люди сидели и расхаживали, кто-то начал не то смеяться, не то взахлеб рыдать. Прошел со стаканом воды мальчик, встретивший меня в передней, и я спросил его по-русски, нельзя ли мне поговорить с г-жой Еленой Гринштейн.
«Тетя Елена», – сказал он в спину худощавой, темноволосой женщины, которая наклонилась над старым господином, скрючившимся в кресле. Она подошла ко мне и предложила перейти в маленькую гостиную через коридор. Она была очень молода и грациозна, с небольшим припудренным лицом и продолговатыми мягкими глазами, которые, казалось, были вытянуты к вискам. На ней был черный джампер, а руки были изящны подстать шее.
