Павел Лукницкий - Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 2, 1926-27 годы)
Толстой отнесся ко мне исключительно хорошо. Это не Кривич, дрожащий над своими архивами. Толстой знает, что у него будет собственная биография, и почему не сделать хорошего дела для биографии другого? Звал меня обедать, обещая за обедом рассказывать о Гумилеве; сказал, что записать все придется в несколько приемов.
Весь вечер провел у АА. Она перед этим была у Замятиных, и Замятины проводили ее до дому. Очень много говорили о Гумилеве, об истории его дуэли с Волошиным, и у АА вдруг возник вопрос - откуда печатавшие ругательные статьи о Гумилеве газеты получили сведения?
О фразе Гумилева, сказанной по поводу Дмитриевой, знали только Кузмин, Маковский, Ал. Толстой и еще очень немногие - сторонники Гумилева. С другой стороны, знал о ней Гюнтер, а от него - Волошин и Дмитриева... Кто мог информировать газетных корреспондентов? И во всяком случае, не протокол, потому что протокол в мастерской Головина не был составлен (поэтому и возможно было газетам местом происшествия назвать ресторан "Вену"). Логика подсказывает ответ на вопрос.
Говорили об окружении Гумилева в те и в последние годы. Попутно АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей "Без божества, без вдохновенья", поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком.
АА не оправдывает последних лет жизни Гумилева. Причины их находит во всех условиях тогдашнего существования и считает, что если бы Гумилев не умер, то скоро бы сильно переменился: узнав историю с Кельсоном, он прекратил бы отношения с Г. Ивановым и Оцупом, студии ему достаточно надоели (пример - см. воспоминания Фриды Наппельбаум - он хотел отказаться от руководства "Звучащей раковиной"). Вероятней всего - уехал бы за границу и писал бы прекрасные стихи, но образ его жизни стал бы совершенно иным.
Рассказывала о непримиримом отношении Гумилева к ней. Пример - фраза его, что "прав Гржебин", которую он сказал, придя к АА перед вечером "Petropolis'a", когда Г. Иванов (даже Г. Иванов!) заступился за АА, сказав: "Гржебин не прав уже по одному тому, что он Гржебин". Г. Иванов-то, конечно, здесь был двуличен, как всегда, желая показать себя хорошо АА и правильно рассчитывая, что со своим-то (т. е. с Николаем Степановичем) он сговорится.
Рассказывала о том, как в Москве была в издательстве "Узел" - у С. Парнок и С. Федорченко. Последние говорили исключительно о Волошине, всячески восхваляя его. АА крепилась и молчала. Но когда одна из них рассказала АА о том, как она в отместку за плохое мнение Мандельштама о Волошине обозвала Мандельштама чуть ли не жуликом и пр. и как Мандельштам написал ей "глупое" (слова рассказывавшей) письмо с просьбой дать объяснения, сказать, от кого она это слышала, - если сказавший это - мужчина (а если сказавший - "женщина, - пишет Мандельштам, - тогда, конечно, дело непоправимо", - намекая на то, что с женщины он не может требовать удовлетворения); когда она рассказала это со смехом, издеваясь над Мандельштамом, АА не выдержала и сказала: "Бедный Осип Эмильевич, как, должно быть, это ему неприятно!". Воцарилось гробовое молчание. Потом прозвучал вопрос: "А вы хорошо знаете Мандельштама?" - "Да, я его очень хорошо знаю, я с ним в очень дружеских отношениях...". Разговор продолжался еще очень недолго. АА спросили, действительно ли Мандельштам такой хороший поэт - ибо они этого не считают, и АА ответила, что считает Мандельштама одним из лучших поэтов.
АА рассказывала мне это по поводу долгой беседы о дуэли и Волошине. АА не находит оправданий Волошину. Сказала мне, что совершенно не понимает, что думал Волошин, когда - опороченный всем своим отношением к Гумилеву - в свой приезд сюда (в 24-м году) два раза приходил к ней с визитом: сразу после приезда и перед самым отъездом (причем держался Волошин очень глупо; так, на вопрос АА, прочтет ли он ей свои стихи, он ответил: "Не знаю, я очень разобран", - то есть, все его дни распределены).
АА считает, что Волошин историей дуэли совершенно себя скомпрометировал. И, казалось бы, скомпрометировав себя так (до того, что ему пришлось навсегда уехать из Петербурга: его здесь не хотели принимать ни Вячеслав Иванов, ни Анненский, ни другие), Волошин по отношению к Гумилеву, а после смерти Гумилева - к его памяти, должен был держаться крайне осторожно и, казалось бы, стремиться загладить свой поступок. И вместо этого Волошин двуличничает до сих пор: пишет (после смерти Гумилева) о пощечине, которую дал ему, и посвящает ему посмертное стихотворение. Перемывает (см. материалы Горнунга) косточки о "Жиль де Реце", рассказывает ложный вздор о примирении Гумилева с ним в 21 году и т. д., и т. д. Примирения не было: Лозинский рассказывает, что Гумилев на его вопрос, действительно ли он примирился с Волошиным, коротко ответил: "Мы при встрече подали друг другу руку". Если Волошин думает, что, встретившись с ним в 21 году - через десять лет после дуэли - и не отведя руки в сторону, Гумилев помирился с ним, - то это доказывает только наглость Волошина и ничего больше.
Хорошо, что А. Толстой, свидетель всей истории дуэли, жив и что его можно спросить обо всем; сегодня Толстой мне подробно рассказал все, и мне очень важно его сообщение. Не будь его - Волошина трудно было бы изобличить, тем более, что он сумел создать себе в Москве целые кадры "защитников".
Сегодня утром к АА явилась неизвестная дама. Сказала АА, что пришла к ней узнать, не родственники ли ей те Ахматовы, которые когда-то жили в Москве, и не родственники ли ей те (назвала по фамилии), которые живут в Москве сейчас и приходятся родственниками московским Ахматовым. И объяснила, что она впала в крайнюю бедность и надеялась, что АА, по родственным отношениям, окажет ей материальную помощь. АА ответила, что никакого отношения к названным лицам она не имеет и что дама направлена к ней, вероятно, по недоразумению, потому что АА сама находится приблизительно в таком же материальном положении. Дама, тем не менее, стала просить у АА денег, и АА дала ей один рубль из трех, имевшихся у нее. Дама рассказала, что увидела фамилию АА на афише о вечере 10 мая и тогда же узнала у А. В. Ганзен ее адрес.
Я убежден, что вся история этой попрошайкой выдумана и что завтра она пойдет еще к кому-нибудь - к Сологубу, что ли - и будет спрашивать - не родственник ли он графа Сологуба... Вот еще "польза", принесенная АА вечером 10 мая.
А о вечере 10 мая можно еще вот что сказать: я уже записал раньше, что к АА приходил Борисоглебский (М. В.) и не приглашал АА выступать потому что знал, что она выступать не будет, от имени Союза писателей, в пользу которого устраивается этот вечер, а просил ее разрешения поставить ее имя на афишу (для спекуляции ее именем, конечно). АА была крайне недовольна; но, не желая противодействовать Союзу, согласие вынуждена была дать (уверен, что АА считала себя одолженной Союзу, который в прошлом году дал ей пятьдесят рублей на лечение).
Афиши были расклеены, дважды печаталось извещение в газетах; вот второе: "Вечер писателей. В предстоящем сегодня в Филармонии вечере всероссийского Союза писателей, помимо ленинградских писателей: А. Толстого, Л. Сейфуллиной, Ахматовой, Зощенко, Сологуба и др., выступит прибывающий из Москвы Булгаков, автор "Дьяволиады" и "Роковых яиц". ("Красная вечерняя газета", 10.05.1926).
Вечер прошел с небывалым успехом. Публики было несметное, доныне небывалое количество. Сологуб и Сейфуллина на вечер не пришли (Сологуб был болен). Публика кричала: "Даешь Ахматову!" и "Даешь Сейфуллину!"... Сбор небывалый: 600 рублей (чистого сбора). И опять же - хотя АА и очень спорит со мной - я убежден, что такой сбор сделало именно ее имя на афише, - так мне говорили все, кто был на вечере. Публика так настаивала на выступлении Ахматовой, что Ганзен умоляла Замятина (участвовавшего в вечере) доставить Ахматову на вечер во что бы то ни стало. Л. Н. Замятина, желая избавить Евгения Ивановича от неприятного поручения (ездить к Пунину, с которым он в натянутых отношениях, и ездить, конечно, безуспешно), стала звонить АА по телефону из Филармонии. К телефону подошел Пунин и не догадался сказать, что АА в Шереметевском доме нет. АА пришлось подойти (Л. Н. , в конце концов, просила АА только приехать показаться публике, не читать... Но разве это возможно?) и наотрез отказаться от мольб Л. Н. о приезде АА на вечер. АА это было тем более неприятно, что упрашивала ее именно Людмила Николаевна, к которой АА так хорошо и дружески относится.
Вся эта история бесконечно неприятна АА, и мы долго обсуждали ее. Я заговорил о выступлении вообще, и спросил АА, почему она так не любит выступать? АА объяснила, что, прежде всего, она никогда не любила выступать, а в последние годы это ее отношение к эстрадным выступлениям усилилось. Не любит - потому что не любит чувствовать себя объектом наблюдения в бинокли, обсуждения деталей ее внешности и пр. - потому что разве стихи слушает публика? Стихи с эстрады читать нельзя. Прежде всего, читаемое стихотворение доходит только до первых рядов публики. Следующие его уже не слышат и публике остается только наблюдать пантомиму. Помолчав, АА заговорила и о второй причине - отсутствии у нее платья: ведь теперь уж не 18-й год! Очень существенная причина, и понять упрекающим ее в игнорировании желаний публики - следовало бы.
