Иван Тургенев - Новь
Тут Пуфка завизжала оглушительно; она ничего не поняла изо всего, что сказал Маркелов; но "черномазый" бранился... как он смел! Васильевна тоже что-то забормотала, а Фомушка сложил ручки перед грудью - и, повернувшись лицом к своей жене: "Фимушка, голубушка, - сказал он, чуть не всхлипывая, слышишь, что господин гость говорит? Мы с тобой грешники, злодеи, фарисеи... как сыр в масле катаемся, ой! ой! ой!.. На улицу нас с тобою надо, из дому вон - да по метле в руки дать, чтобы мы жизнь свою зарабатывали, - о, хо-хо!" Услышав такие печальные слова, Пуфка завизжала пуще прежнего, Фимушка съежила глаза, перекосила губы - и уже воздуху в грудь набрала, чтобы хорошенько приударить, заголосить ...
Бог знает, чем бы это все кончилось, если б Паклин не вмешался.
- Что это! помилуйте, - начал он, махая руками и громко смеясь, - как не стыдно? Господин Маркелов пошутить хотел; но так как вид у него очень серьезный - оно и вышло немного строго... а вы и поверили? Полноте! Евфимия Павловна, милочка, мы вот сейчас уйти должны - так знаете что? на прощанье погадайте-ка нам всем... вы на это мастерица. Сестра! достань карты!
Фимушка глянула на своего мужа, а уж тот сидел совсем успокоенный; и она успокоилась.
- Карты, карты... - заговорила она, - да разучилась я, отец, забыла давно в руки их не брала...
А сама уже принимала из рук Снандулии колоду каких-то древних, необыкновенных, ломберных карт.
- Кому погадать-то?
- Да всем, - подхватил Паклин, а сам подумал: - "Ну что ж это за подвижная старушка! куда хочешь поверни ... Просто прелесть!" - Всем, бабушка, всем, прибавил он громко. - Скажите нам нашу судьбу, характер наш, будущее... все скажите!
Фимушка стала, было, раскладывать карты, да вдруг бросила всю колоду.
- И не нужно мне гадать! - воскликнула она, - я и так характер каждого из вас знаю. А каков у кого характер, такова и судьба. Вот этот (она указала на Соломина) - прохладный человек, постоянный; вот этот (она погрозилась Маркелову) - горячий, погубительный человек (Пуфка высунула ему язык); тебе (она глянула на Паклина) и говорить нечего, сам себя ты знаешь: вертопрах! А этот...
Она указала на Нежданова - и запнулась.
- Что ж? - промолвил он, - говорите, сделайте одолжение: какой я человек?
- Какой ты человек... - протянула Фимушка, - жалкий ты - вот что!
Нежданов встрепенулся.
- Жалкий! Почему так?
- А так! Жалок ты мне - вот что!
- Да почему?
- А потому! Глаз у меня такой. Ты думаешь, я дура? Ан я похитрей тебя даром что ты рыжий. Жалок ты мне... вот тебе и сказ!
Все помолчали... переглянулись - и опять помолчали. - Ну, прощайте, други, - брякнул Паклин. - Засиделись мы у вас - и вам, чай, надоели. Этим господам пора идти... да и я отправлюсь. Прощайте, спасибо на ласке.
- Прощайте, прощайте, заходите, не брезгуйте, - заговорили в один голос Фомушка и Фимушка... А Фомушка как затянет вдруг:
- Многая, многая, многая лета, многая...
- Многая, многая, - совершенно неожиданно забасил Каллиопыч, отворяя дверь молодым людям...
И все четверо вдруг очутились на улице, перед пузатеньким домом; а за окнами раздавался пискливый голос Пуфки.
- Дураки... - кричала она, - дураки!..
Паклин громко засмеялся, но никто не отвечал ему. Маркелов даже оглядел поочередно всех, как бы ожидая, что услышит слова негодования...
Один Соломин улыбался по обыкновению.
ХХ
- Ну что ж! - начал первый Паклин. - Были в восемнадцатом веке - валяй теперь прямо в двадцатый. Голушкин такой передовой человек, что его в девятнадцатом считать неприлично. - Да он разве тебе известен? - спросил Нежданов.
- Слухом земля полнится; а сказал я: валяй! - потому что намерен отправиться вместе с вами.
- Как же так? Ведь ты с ним незнаком?
- Бона! А с моими переклитками вы разве были знакомы ?
- Да ты нас представил!
- А ты меня представь! Тайн у вас от меня быть не может - и Голушкин человек широкий. Он, посмотри, еще обрадуется новому лицу. Да и у нас, здесь, в С... просто!
- Да, - проворчал Маркелов, - люди у вас здесь бесцеремонные
Паклин покачал головою.
- Это вы, может быть, на мой счет... Что делать! Я этот упрек заслужил. Но знаете ли что, новый мой знакомец, отложите-ка на время мрачные мысли, которые внушает вам ваш желчный темперамент! А главное...
- Господин мой новый знакомец, - перебил его с запальчивостью Маркелов, скажу вам в свою очередь... в виде предостережения: я никогда ни малейшего расположения к шуткам не имел, а особливо сегодня! И почему вам известен мой темперамент? (Он ударил на последний слог). Кажется, мы не так давно в первый раз увидали друг друга.
- Ну постойте, постойте, не сердитесь и не божитесь - я и так вам верю, промолвил Паклин - и, обратившись к Соломину: - О вы, - воскликнул он, - вы, которого сама прозорливая Фомушка назвала прохладным человеком и в котором точно есть нечто успокоительное, - скажите, имел ли я в мыслях сделать кому-нибудь неприятность или пошутить некстати? Я только напросился идти с вами к Голушкину, а впрочем - я существо безобидное. Я не виноват, что у господина Маркелова желтый цвет лица.
Соломин повел сперва одним плечом, потом другим; у него была такая повадка, когда он не тотчас решался отвечать.
- Без сомнения, - промолвил он наконец, - вы, господин Паклин, обиды никому причинить не можете - и не желаете; и к господину Голушкину почему же вам не пойти? Мы, я полагаю, там с таким же удовольствием проведем время, как и у ваших родственников, - да и с такой же пользой.
Паклин погрозил ему пальцем.
- О! да и вы, я вижу, злой! Однако же ведь вы тоже пойдете к Голушкину?
- Конечно, пойду. Сегодняшний день у меня и без того пропал.
- Ну, так "en avant, marchons!" - к двадцатому веку! к двадцатому веку! Нежданов, передовой человек, веди!
- Хорошо, ступай; да не повторяй своих острот. Как бы кто не подумал, что они у тебя на исходе.
- На вашего брата еще за глаза хватит, - весело возразил Паклин и пустился вперед, как он говорил, не вприпрыжку, а "вприхромку".
- Презанятный господин! - заметил, идя за ним под руку с Неждановым, Соломин. - Коли нас, сохрани бог, сошлют всех в Сибирь, будет кому развлекать нас! Маркелов шел молча позади всех.
А между тем в доме купца Голушкина были приняты все меры, чтобы задать обед с "форсом" - или с "шиком". Сварена была уха, прежирная - и прескверная; заготовлены были разные "патишо" и "фрыкасеи" (Голушкин, как человек стоящий на высоте европейского образования, хотя и старовер, придерживался французской кухни и повара взял из клуба, откуда его выгнали за нечистоплотность), а главное: было припасено и заморожено несколько бутылок шампанского.
Хозяин встретил наших молодых людей с свойственными ему неуклюжими ужимками, уторопленным видом да похохатыванием. Очень обрадовался Паклину, как тот и предсказывал; спросил про него: - ведь наш? - и, не дожидаясь ответа, воскликнул: - Ну конечно! еще бы! Потом рассказал, что он сейчас был у этого "чудака" губернатора, который все пристает к нему из-за каких-то - черт его знает! - благотворительных заведений... И решительно нельзя было понять, чем он, Голушкин, больше доволен: тем ли, что его принимают у губернатора, или же тем, что ему удалось ругнуть его в присутствии молодых передовых людей? Потом он познакомил их с обещанным прозелитом. И кто же оказался этим прозелитом? Тот самый прилизанный, чахоточный человечек, с кувшинным рыльцем, который поутру вошел с докладом и которого Голушкин звал Васей, - его приказчик. - Не красноречив, - уверял Голушкин, указывая на него всей пятернею, - но нашему делу всей душою предан. - А Вася только кланялся, да краснел, да моргал, да скалил зубы с таким видом, что опять-таки нельзя было понять, что он такое: пошлый ли дурачок или, напротив,- всесовершеннейший выжига и плут?
- Ну, однако, за стол, господа; за стол, - залотошил Голушкин. Сели за стол, закусив сперва вплотную. Тотчас после ухи Голушкин велел подать шампанское. Мерзлыми кусками льдистого сала вываливалось оно из горлышка бутылки в подставленные бокалы. "За наше... наше предприятие!" - воскликнул Голушкин, мигая при этом глазом и указывая головою на слугу, как бы давая знать, что в присутствии чужого надо быть осторожным! Прозелит Ваня продолжал молчать - и хотя сидел на краюшке стула и вообще держался с подобострастием, уже вовсе не свойственным тем убеждениям, которым он, по словам его хозяина, был предан всей душою, - но хлопал вино отчаянно!.. Зато другие все говорили; то есть собственно говорил хозяин - да Паклин; Паклин особенно. Нежданов внутренно досадовал; Маркелов злился и негодовал - иначе, но так же сильно, как у Субочевых; Соломин наблюдал.
Паклин потешался! Своею бойкой речью он чрезвычайно понравился Голушкину, который и не подозревал того, что этот самый "хромушка" то и дело шепчет на ухо сидевшему возле него Нежданову самые злостные замечания насчет его, Голушкина! Он даже полагал, что это - малый простой и что его можно "третировать" свысока... оттого-то он ему и понравился, между прочим, Сиди Паклин возле него - он бы давно ткнул его пальцем в ребра или ударил по плечу; он и то кивал ему через стол и мотал головою в его направлении... но между Неждановым и им восседал, во-первых, Маркелов - эта "мрачная туча"; а там Соломин. Зато Голушкин закатисто смеялся каждому слову Паклина, смеялся на веру, наперед, хлопая себя по животу, выказывая свои синеватые десны. Паклин скоро понял, чего от него требовалось, и начал все бранить (оно же для него было делом подходящим) - все и всех: и консерваторов, и либералов, и чиновников, и адвокатов, и администраторов, и помещиков, и земцев, и думцев, и Москву, и Петербург!
