Булат Окуджава - Упраздненный театр
Она, задыхаясь, взлетела на четвертый этаж и, делая вид, что внимательно вслушивается в болтовню Ванванча, наскоро поклевала принесенную Марией долму, похвалила, поцеловала мать в щеку и потащила, потащила счастливого Ванванча за собой, скорей, скорей, а то уже поздно, в гости к Амасу, скорей, скорей, он приехал из Парижа всего на какие-то пять дней, он и его молодая жена Зина, русская Зина. Русская? Да, да, рыжая такая, вот увидишь...
Они едут в трамвае, и Ванванч вцепляется в теплые мамины руки, жмурясь от счастья, пока она ему рассказывает шепотом с торопливой небрежностью об Амасе Давидяне, с которым они вместе были в комсомоле... и папа тоже... еще тогда, в подполье, Амас был такой веселый, неуны-вающий комсомолец, наш товарищ... Однажды он шел по Верийскому спуску, и вдруг из-за угла выскакивают полицейские, представляешь? Как ну и что? У него же за пазухой революционные листовки, представляешь?!. Но он от них удрал, удрал... Они кричали, свистели, пыхтели... И пассажиры в трамвае глядят на этих заливающихся смехом.
И вот открывается высокая дубовая дверь, и не успевает вместительный лифт, пропахший неведомыми запахами, исчезнуть, как их встречает тот самый Амас и прислуживает им в громадной прихожей, и слышатся всякие слова, смех, поцелуи. Он в синей шелковой блестящей косоворотке, подпоясанный тонким кавказским ремешком, и в светлых вельветовых брюках, и на ногах у него странные шлепанцы с загнутыми вверх носами. "Какие чусты у тебя!" - говорит Ашхен, оправляя свою старую серую юбку и бежевую блузку, доставшуюся от Сильвии. "Ашхен-джан, какая радость! - кричит Амас. - Как в прежние годы, да?" На его мраморном чистом лице - два черных глаза, и черные блестящие волосы зачесаны назад, и на пальце золотое кольцо, и острый аромат неведомого благополучия витает в воздухе, и Ванванч, замерев, представляет, как этот человек бежит от полицейских, сияя белоснежной улыбкой. "Зина! кричит Амас. - Встречай дорогих гостей, дорогая!"
У Ванванча кружится голова от размеров прихожей, а затем они входят в бескрайнюю комнату, в конце которой - дверь в другую, из которой появляется Зина, рыжая, как клоун в цирке, красногубая, зеленоглазая, в зеленом же переливающемся платье и очень добрая, как мгновенно устанавливает Ванванч, восхищенный этими красками, запахами, белозубыми улыбками... "Ты совсем обуржуазился, Амас", - растерянно шутит Ашхен. "Ах, Ашхен, - смеется Амас, - не придавай значения, цават танем, в нашей заграничной жизни необходим камуфляж... А то не будут с тобой разговаривать... Инч пити анес?.."* "Приходится держать марку, - смеется Зина. - Вообще-то мой обычный костюм это фартук, да, да..." - "Скоро мы все будем жить так, - говорит Амас, что тут особенного, вот так: отдельная квартира, хорошая еда, сколько хочешь, и полная гармония..." - "Да, да, - улыбается Ашхен, - конечно..."
* Что поделаешь? (арм.).
Потом они сидят за круглым низким столом, и перед Ванванчем возвышается целая гора свежих эклеров. Это такая редкость!.. "Можно мне взять пирожное?" - нетерпеливо спрашивает он. "О чем ты спрашиваешь, генацвале! - смеется Амас и кладет на тарелку сразу два. - Когда эти съешь, сразу же получишь еще..." Зина приносит и разливает чай по изысканным чашечкам. "Это мейсенский фарфор, - говорит она как бы между прочим, красиво, правда?" - "Да, да, да, - машинально подтверждает Ашхен и спрашивает у Ванванча: - Ты что это ешь, такое замечательное, обжора? Вкусно, да?" - "Почему обжора?" - заступается Амас. - Слушай, Ашхен-джан, может, по рюмочке коньячку?.." - "Что ты, что ты, - торопливо бормочет Ашхен, - совсем лишнее... - и потом улыбнувшись: - А ты помнишь, как убегал от полицейских?" - "Вах! - хохочет Амас. - Еще бы, черт возьми! О, как я бежал! Почти летел!" - "И они не могли догнать?" - спрашивает Ванванч, не скрывая восхищения. - "Еще бы, - говорит Амас, - они были в тяжелых сапогах, такие жирные, глупые, злые...- ему нравится, как заливается Ванванч, - а у меня на ногах знаешь, что было?.. Старые чусты, вот такие,он выставляет ногу,- но те были старые, без этих фокусов, ну, простые, ну, ты знаешь... Ух, как я бежал!.." - "Страшно было?" - замирает Ванванч. "Ух, как я боялся!.." - "Ничего себе революционер",- смеется Ашхен. "Нет, нет, - говорит Амас, - лучше кушать эклеры, - и гладит Ванванча по головке, - правда, Кукушка?" - "Нет, не лучше", - твердо говорит Ванванч и краснеет. "Какой замечатель-ный мальчик! - говорит Амас. - И вылитый Шалико... Кстати, хорошо, что Шалико вырвался на Урал... Там, знаешь, здоровая рабочая среда и никаких кавказских штучек..." Ашхен горестно вздыхает.
Отведав эклеров, Ванванч слоняется по комнате, пораженный ее размерами, и вдруг у самого окна видит чудо: круглый полированный столик. На его лоснящейся поверхности вырисовываются черно-белые клетки, уставленные громадными костяными шахматными фигурами. Фигуры располагаются друг против друга. Две армии - розовая и голубая. Мрачные, насупившиеся, сосредоточенные воины с колчанами на спинах, со щитами и мечами. Изысканные томные офицеры в широкополых шляпах с перьями. И короли в ниспадающих мантиях. И королевы с таинственным улыбками. И кони, вставшие на дыбы... Волшебное царство тяжеловесных фигур, застывших в предвкушении поединка. "Ой!" - всплескивает руками Ванванч. "Тебе они нравятся? - спрашивает Зина. - Ему понравились шахматы, - говорит она Амасу и объясняет Ашхен: - Мы везли их из Парижа. Представляете, такую тяжесть! Кошмар..." - "Красивые", - вежливо отзывается Ашхен.
9
И вот Ванванч уезжает на Урал! Урал - какое странное и торжественное слово. Ванванч торопится, суетится. Конец лета. Ему уже стукнуло десять. Позади третий класс. Самый разгар второй пятилетки. Зяма сидит где-то в фашистской тюрьме. "Социализм ведь уже скоро?" - "Ну, конечно", - улыбается мама. В Германии фашисты жгут книги и расстреливают рабочих. Ванванч мечтает умереть на баррикаде. Бабуся на кухне вздыхает у плиты. Ванванч, наконец, стал пионером. Первые дни он относился к своему пионерству крайне возвышенно и торжественно, потом это как-то прошло, утихло. Но первые дни он ходил по школе и даже по домашнему коридору горделивой походкой посвященного в великую тайну. Он просил бабусю каждый день гладить ему красный галстук. Он каждый день тщательно изучал металлический зажим для галстука, на котором алели красные языки пионерского костра, изучал с волнением, потому что по школе ползли зловещие слухи, что тайные вредители умудрились выпустить некоторые зажимы, где, если всмотреться, проступает профиль Троцкого или фашистская свастика. Убедившись, что это его не коснулось, он облегченно вздыхал, но каждый день просматривал зажим снова.
И вот теперь Урал. Неведомая далекая земля. Граница между Азией и Европой. Он суетился. Лихорадка расставания свойственна всем. Что бы там ни утверждали законченные снобы или просто люди, страдающие самомнением, они тоже подвержены этому содроганию, тайному или явному. Он суетится. Он жаждет окунуться в новые пространства и ждет этого скорого путешествия, но он уже умудрен маленьким опытом и знает, что Арбата с собой не возьмешь и там, вдали, обязательно возникнет ноющая боль где-то в глубине груди или живота, а может быть, и в затылке, кто его знает. И вот он суетится. Запоминает. Смотрит на Настю особым долгим взглядом, исподтишка, или прикасается повлажневшей ладонью к выцветшему теплому сукну на бывшем письменном столе Каминских, или долго смотрит из окна на живой и равнодушный Арбат!.. Нет, он не страдает, он даже не раздумывает над этим, он просто останавливает взгляд на лицах и предметах. Природа...
Теперь забота о сборе одежды - дело взрослых, а в маленький, тот самый, чемоданчик укладываются "Робинзон Крузо" и тетрадь в клеточку, куда он будет заносить свои впечатления об увиденном на Урале. Это он решил в последнюю минуту. Прекрасная идея, и он говорит бабусе как бы между прочим, но внимательно вглядываясь в выражение ее лица: "Это для дневника... Буду вести дневник..." Бабуся счастлива. Он обращается к маме: "Хорошая тетрадь для дневника, правда?.." - и видит, что мама как-то по-новому смотрит на него.
Да, вот какая важная и чуть было не упущенная мною деталь. Все это происходит в присутст-вии Сиро и ее молодого мужа Миши Цветкова лейтенанта авиации. Он летчик-истребитель. Он худощав и жилист. У него загорелое лицо, темные волосы и насмешливая гримаса, когда он говорит даже о серьезных вещах. Ванванч восхищен им, потому что он летчик, но Миша почему-то разговаривает с ним несколько пренебрежительно, без умиления, и это насмешливое выражение сухого лица и непривычное невнимание к достоинствам Ванванча самого Ванванча удручают. И ему кажется (он заставляет себя так думать), что Миша еще просто не успел понять, как прекрасен Ванванч, которого все любят, ну, может быть, кроме Ирины Семеновны, да ведь она чужая... И Ванванч старается особенно в присутствии летчика выложить на блюдце свои главные достоинст-ва. Ну, например, он показывает маме тетрадь для дневника и громко, посматривая на Мишу, объясняет о своем намерении, и мама делает большие глаза: "Да что ты говоришь!" И Миша, небрежно перелистав тетрадь, смеется, обидно выпячивая красные губы: "Да брось ты врать!" - "Миша, как тебе не стыдно! одергивает его Сиро. - Кукушка не говорит неправду..." "Не люблю, когда врут, - кривится Миша. - Да ты вел когда-нибудь дневник? Аааа... вот тебе и ааа..." - "Ну, хватит", - говорит Ашхен, и в ее больших карих глазах появляется свинец. "Слушаюсь", - говорит Миша и скалит аккуратные зубы.
