Ирина Полянская - Прохождение тени

-- Понятия не имею, что за знаки в этой тональности, -- сказала я.

-- Сделай малую терцию вверх, -- с усмешкой посоветовал Коста.

-- Ре-бемоль мажор. Тоже не знаю.

-- Она не знает, -- с удовольствием отозвался Коста, -- она ориентируется только в пределах двузначной тональности, ну и дела... А ты знаешь, Неля?

-- А при чем тут тональность?.. -- удивилась Неля. -- Давай я продиктую.

-- Нет, я хочу, чтоб она диктовала, мне интересно послушать, что у нее получится. К тому же это не моя прихоть, а поручение, данное твоей, Неля, подруге Региной Альбертовной...

-- Ладно, -- сказала я. -- Знаки диктовать?

-- Мне они известны, -- заносчиво ответил Коста.

"Текст" показался мне сначала нетрудным, но очень скоро Коста стал ловить меня на неточностях.

-- Почему ты говоришь "триоль"? Я помню на слух другое...

-- Квинтоль, -- поправила меня Неля.

-- Круто ты обходишься с Шопеном, -- молвил мне Коста. -- Хорошо, а дальше что у тебя? Посмотри, там должен быть знак над "ля"...

-- Неля! Что это за знак?

-- Неужели не знаешь? -- тут удивилась и Неля.

-- Сыграть могу, а названия не помню...

-- Фермата. На три такта фермата, Коста.

Я передала ноты обрадованной Неле и стала наблюдать за возникновением дырочек-нот на бумаге. Неужели сквозь эти водяные знаки в самом деле просвечивают аккорды, трели, триоли? Сколько человек в мире может их расшифровать -- сто, тысяча? Тысяча слепых музыкантов собирает пыльцу с этих точек и переносит их к тысяче инструментов. Если б Коста дотянулся до звезд, какую бы музыку он смог считывать с ночного неба? Может, все эти светящиеся точки -- мелодические послания, которые мы, зря зрячие, не в силах разобрать? Может, окутанная туманом строка над Столовой горой -- это слово, которое всякий раз писала в нотной тетради Анна Магдалена, заканчивая перебелять очередную воскресную кантату Иоганна Себастьяна: il fine, il fine, il fine...

В Неле любой мало-мальски проницательный человек угадал бы существо, живущее придуманными чувствами, а придуманные чувства, случается, бывают сильнее настоящих, зависящих от каких-то объективных причин -- несходства характеров, времени, разлуки и так далее. Жизнь человека, дышащего болотными испарениями мечты о жертве, которую необходимо принести во имя осуществления единственной его цели -- подвига любви, была бы чревата опасностями и насыщена постоянной тревогой, как музыка импрессионистов, но, к счастью, вымысел -- главное условие их существования и единственно надежная почва под ногами, оттого, какие бы бездны ни разверзала перед ними действительность, она не в силах их поглотить. Если бы Коста мог ее видеть, у Нели была бы хоть какая-то надежда, как у любой мало-мальски привлекательной девушки, но Коста был слеп, зато он прекрасно слышал Нелю, слышал весь этот расстроенный ряд клавиатуры, лишенной полутонов, дребезжащие от дуновения первой встречной личности струны, рассохшуюся от внутреннего жара деку, не держащую строй. Он узнавал ее по духам "Лесной ландыш", которые невзлюбил, потому что предчувствовал, что тлетворный аромат готовящейся ему жертвы будет преследовать его до конца жизни, даже если женой его станет тихая горская девушка. Тем не менее он часто пользовался Нелей как чтицей, хотя его и раздражала ее манера чтения.

-- Она ни черта не понимает из того, что читает, -- жаловался он мне.

-- Ах, так тебе еще надо читать с выражением! -- возмущалась я. -Может, ей следовало бы еще и разыгрывать прочитанное в лицах?..

-- Не мешало бы, -- рассеянно отвечал он. -- Кстати, не язви, ни за что не поверю, чтобы женщине не нравилось, когда при ней поругивают другую. Что делать... -- пожимал он плечами, -- презрение к ближнему своему -- это чувство, которым особенно охотно лакомится человек.

Неле, конечно, очень хотелось занять при слепых мое место, а я бы ей с удовольствием его уступила. Но как только я попыталась внедрить ее в нашу компанию, слепые дружно насупились и замкнулись. А про овощное рагу, приготовленное Нелей, сказали, что есть его невозможно. Даже Женя, благожелательно относившийся ко всем без исключения зрячим, не позволил Неле перебинтовать себе руку, когда он случайно порезался о выбитое в телефоне-автомате стекло и, возможно, истек бы кровью, если б меня вовремя не позвали. Рана оказалась довольно глубокой, и я потащила Женю в травмопункт. Он шел тихий и перепуганный, невидимая кровь стекала за манжет его рубашки, и ему казалось, что он с каждым шагом слабеет. Нас пропустили без очереди.

-- А что мне будут делать? -- в тревоге спрашивал Женя, прислушиваясь к позвякиванию инструментов.

Ему сделали укол и наложили несколько швов. Назад он шел важный и бодрый, делая вид, что ведет меня под руку.

Неля тоже училась на фортепианном отделении. Я как-то слушала в ее исполнении "Белые ночи" из "Времен года". Такого оговора ни Чайковский, ни любой другой композитор не заслужили. Для Нели движение музыки исчерпывалось пометками в партитуре, которым она и следовала с честностью механизма. Все, что невозможно вывести на орбиту слов, -- это и есть музыка, но Неля об этом не имела ни малейшего понятия. Слушая ее, я подумала, что Коста не совсем не прав, скучая с Нелей. Волна может быть сильной или слабой, но она несет в себе категорию глубины. Нелино исполнение отличала ученическая пресность; на экзамене она получила пятерку.

Честное слово, стоит лишь подумать об этом, и мысль сгущается до такой муки, что отпадает необходимость поступка... Тогда я думаю, что некоторые наши жесты должны храниться исключительно в театре, где для них, как для картин в музеях, будет создан благоприятный температурный режим и ограничен доступ зрителей, растаскивающих их по ниткам и лоскуткам, потому что в едком пространстве мысли любое действие моментально идет трещинами, как парковая статуя, замешенная на халтуре: не успеешь поднести руку к сердцу, она отваливается, как гипсовая, и поклясться, увы, нечем... Надо бы научиться всегда переводить наши чувства из плоскости в объем, но нет, как заблудившиеся путешественники, они нуждаются в точном адресе, в конкретном имени и облике, и когда Неля говорит, что ее любовь к Коста бескорыстна, как тень, которую не могут не отбрасывать предметы, я ей не верю хотя бы потому, что эта коротенькая фраза от первого и до последнего слога, как воин в доспехи, закована в сеть мелких, друг на друга набегающих движений: ее ресницы трепещут, пухлые губы дрожат, руки растерянно оглаживают плечи, голова склоняется набок, как у жертвы.

Я не знаю в точности, как все это происходит... Она приходит в концертный зал задолго до появления там Коста и садится в первом ряду, так чтобы хорошенько видеть его. Она затаивает дыхание, не скрипнет креслом, не шелохнется, чтобы не спугнуть свою награду. Она тиха как вещь, возможно, ей на время удается превратиться в неодушевленный предмет, иначе бы он угадал ее присутствие в пустом зале, ведь у него прекрасный слух, он должен был бы в своих дебрях, где ему знаком всякий призвук и обертон и внятна вибрация незаполненного объема, различить шорох преследования, коварное дыхание врага. В своем прозрачном путешествии по клавишам он должен был наткнуться на тяжелое плотное тело, сидящее напротив, в которое ударяется с налету звук, не может быть, чтобы в зале не изменилась акустика, чтобы первая же попавшаяся под пальцы мелодия не рассказала Коста о том, что с ним сейчас происходит самое страшное, что только может случиться с человеческим существом: некая тьма, сгустившаяся в первом ряду зрительного зала, его видит и использует его как хочет. Господи, как он беззащитен перед нею! Он сидит как жертва, как пища для чужих прожорливых чувств. Неля им тихо кормится, пристроив хоботок своего зрачка к самой болезненной, к самой нежной, ничем не защищенной его ране -- музыке...

Что это за музыка, иногда гадаю я, хотя какое это имеет значение, разве простая гамма хоть в какой-то степени может послужить Коста укрытием? Да и может ли лицо выразить то, что выражают пальцы? Или избранная мелодия лепит лицо Коста, придавая его чертам сходство с самой собою? Но, между прочим, видит ли Неля его? К чему прикован тяжелый, как камень в ногах утопленника, Нелин зрачок, от чего зрение все время тянет ко дну, где, кроме слабых контуров снующих мимо сердца фантазий, ничего различить невозможно? И музыка, и книги, и жизнь объединились против нашего воображения, готовые образы и надуманные чувства обобрали его, и мы давно путешествуем зайцами, за чужой счет, наперед известными маршрутами. Она хочет слепо лечь под его пальцы как музыка -- но тогда зачем ей глаза?

9

ы с Лео пишем букву "А". Лео хитрит и отворачива

ется от тетради. "Какая "А"?" -- "Видишь, как домик: А-а". -- "Какой домик? Оший?" -- "Хороший". Его рука, его плоская, с ороговевшими наростами на суставах лапка, не приспособлена для такой тонкой работы. Пальцы напряжены, словно их свело судорогой. Он тяжко вздыхает, скособочившись над чертежом "домика", в котором я стараюсь поселить его ум. Чистый лист бумаги, как воды всемирного потопа. Мы переплываем от одного островка к другому, от буквы к букве, прорубаем путь в непроходимой сельве дописьменного периода. Дом "А" кренится то влево, то вправо, наконец принимает нужную мне позу опытного моряка, стоящего на охваченном штормом судне. Расставив ноги, моряк стоит приложив ладонь к глазам, вглядываясь в "Б", в далекий, скрытый туманом БЕРЕГ. Я говорю: "БЕРЕГ, БЕСЕДКА, БУЛАВКА, БАНЯ, БОЛЬ, БОГ..."