Борис Зайцев - Золотой узор
Дома подтвердил мне все Андрюша. В их гимназии уж знали, старшие готовились идти в милицию.
— Нынче вечером, наверно, и у нас начнется…
Я обняла его, поцеловала.
— Ты-то еще, ты туда же!
Он взглянул серьезно, брови слегка сдвинулись.
— Что-ж, и маленькие могут помогать.
В глазах мелькнуло мне знакомое, упрямо-замкнутое. «Ого!»
Когда я через несколько минут зашла к нему в комнату, он сидел с бумагой, перед ним лежала готовальня. Внимательно проводил линии. «Как Маркел шахматы свои раскладывает…» Я увидела мельком: Манеж и Кремль, Александровское училище… Какие-то казармы.
— Это что-ж такое?
Он хотел прикрыть, был, видно, недоволен.
— Так…тут…Размещенье войск.
Он поразил меня. Знал, где штаб округа, где артиллерия и где жандармы.
— На чьей стороне будет папа, александровцы?
Я над ним остановилась, в странном холодке. «Бог мой, он умнее меня, умней гораздо…» О Маркуше я и не подумала, а вот он в этой комнатке, с окном на двор, с тающей в солнце крышей, он уж все сообразил и понимает. Я было и ринулась к нему, чтобы обнять, прижать, но и подмерзла: точно предо мной не сын, а малолетний генерал.
С тех пор, как стал ходить в гимназию, Андрюша еще дальше отошел. Занятия, товарищи и книги, ранец, комнатка своя… Со мною он был очень ласков и почтителен, как будто и ревнив… «Ну, ты моя чудесная, и мама, но у тебя жизнь своя». Он этого не говорил, но вид такой имел. Иной раз даже с покровительством на меня взглядывал: в войне, например, много больше меня смыслил.
Вечером ко мне зашел Георгий Александрович. Был спокоен, но торжественней обычного.
— Нынче в Думе заседаем. Собираются все партии.
— Ну, что же дальше?
Он пожал плечами.
— Монархия, повидимому, пала. Что же будет? Там посмотрим… Во всяком случае мы с вами — я не раз уж это говорил — попали в бучу величайшую…
Все это волновало. Мне хотелось соскочить, куда-то побежать, узнать скорее, что и как. Но не ушла. Чтобы развлечься, села за рояль, и напевала. Ночью спала плохо. Слышался какой-то грохот, будто батареи пролетают — или так казалось? И Маркел не выходил из головы.
На другой день, чуть позавтракав, помчалась я на Знаменку. Полусотня казаков прошла Арбатом, на рысях, по-вчерашнему светло и солнечно, и воробьи тучей беснуются на пологой крыше церкви. У колонн знакомых соскочила я с извозчика, привычно, торопливо в вестибюль вошла. Да, очень странно. Взвод юнкеров с винтовками наперевес, занимал лестницу. Высокий рыжеватый офицер в походном снаряжении, при шашке и револьвере, загородил дорогу.
— Нельзя, сегодня нет приема.
— Как нет, нынче среда.
— Сегодня нет приема, повторяю вам.
Я стала было бунтовать. Но поняла, что ничего мне не добиться. А сидеть покойно не могла. Выйдя, с тротуара противоположного рассматривала окна второй, нашей роты. Юнкера томились за двойными стеклами, и сразу видно было, что у них неладно. Меня узнали, замахали и кричали. Как тут быть? Хотелось что-нибудь проведать о Маркеле, и ему дать о себе весть.
В это время — я впервые видела: разбрасывая грязь, весь ощетиненный штыками и под красным флагом прокатил Знаменкою грузовик. Папахи и шинели рваные кричали с него, и махали красными флажками в окна александровцам. Я тотчас же решилась, волна меня подхватила, переулками я побежала к Думе. «Все разузнаю, все, как следует…»
На углу Воздвиженки и Шереметевского мне попалась странная толпа — солдаты, и фабричные, мальчишки, несколько баб вели городовых в черных шинелях, с сорванными погонами.
— Это, брат, тебе не царский прижим!
— Теперича власть народная! Безо всяких управимся.
— Довольно нам на головы помои лили, пора и рот раскрыть.
На Тверской народу было еще больше, магазины быстро закрывались. Появились молодые люди — гимназисты и студенты, со значками.
— Граждане, не толпитесь, сходите на тротуары.
Улица, действительно, была нужна. Сверху, от губернаторского дома на рысях сходила батарея. Орудия поклевывали носом. Грохотали ящики зарядные.
— Ура! — закричали в толпе. — Ходынка тронулась. Первая запасная артиллерийская!
Солдаты очень напряженно, бледные, тряслись на передках. Толпа хлынула к думе, я за нею. «Ну, что же, ну, война, стрелять, что ли, сейчас будут?»
У Большой Московской, перед думой, в несколько рядов стояли роты, школа прапорщиков; любопытные, мы, напирали. Батарея выстроилась, орудия сняли с передков.
Солдаты притопотывали озябшими ногами, одни входили в строй, другие выходили, на винтовках кой где красные флажки… На решетке Александровского сада вдруг увидела я Нилову. Рукою опиралась она на голову крепкого брюнета, вида еврейского, и хохотала. Я протолкалась к ней. Узнав меня, она развеселилась окончательно, раскрыла пасть свою, заплясала, замахала мне.
— Наташка, ты пойми, какая роскошь, арсенал берут, ведь это революция, это тебе не фунт изюму! Сейчас Кремль наш будет…
— Ну? И ты берешь?
Я тоже хохотала.
— Нет, я тут собственно смотрю, а это муж мой, вы знакомьтесь, Саша Гликсман, нет, он не артист, не думай, он провизор и изобретатель, это мальчик, это голова, когда ему исполнится двадцать пять лет, это будет настоящий Рубинштейн… А тут наши войска стоят, чтоб охранять временное правительство, ты понимаешь это?
Мы болтали, хохотали, Саша Гликсман тоже улыбался.
— Если тебе губной помады нужно, кремы всякие, пудры, обращайся к Саше, — кричала Нилова с решетки, показывая все те же, все нечищеные свои зубы. — Сашка страшно добрый, он тебе по себестоимости.
— Ура-а-а! — раскатилось опять сбоку, толпа опять бросилась, Нилову спихнули. Она села верхом на плечи своего Саши, замахала красным шарфом.
— Арсенал взяли…
— Таки наш арсенал, — крикнул Саша. Нилова затанцовала на его плечах.
— Первая школа прапорщиков…
— Никакого боя…
— Говорят, александровцы идут за царя…
Новая волна оттерла нас, мне издали мелькнул красный шарф Ниловой, но и тревога сжала сердце. Что если александровцев поведут усмирять?
Я бросилась назад на Знаменку. Толпа стояла перед училищем, кричала: «Выходите, юнкера! К думе! Арсенал взяли!» Я тоже тут металась, перед окнами своей роты. Но в училище молчали глухо, никого не выпускали. Скоро стало и темнеть, пришлось нам расходиться.
Домой я прибрела в волнении. Говорили, что откуда-то идут войска, что александровцев и алексеевцев выпустят на народ. Андрей тоже пропал.
Вернулся часов в десять, потный, с мокрыми ногами, побледневший.
— В думе заседание непрерывное. Наши дежурят.
Я звонила и Георгиевскому, но его не было.
Еще ночь волнений, а на утро мы узнали, что командующий войсками арестован и сдались жандармы. Я опять помчалась к своему училищу. Снова меня не пустили. Но теперь в окнах второй роты юнкера вывесили плакат: «Маркел благополучен. На ученье».
На другой день вечером юнкеров стали пускать в отпуски. Москва была полна солдат, грузовики катили поминутно, с флагами и песнями. Толпы героев серых рысью драли на вокзалы, по родным Рязаням, Тулам и Калугам.
Я встретила Маркела у подъезда. Он тоже нацепил красный значок. Когда мы шли, в угаре лихорадочном, домой, теплыми сумерками, на бульваре против дома с доской Гоголя, где когда-то целовались на скамейке, офицер с раздражением отчаяния кликнул Маркела, ткнул пальцем в бутоньерку.
— Юнкер, для чего вам эта дрянь? Вы, юнкер, александровец, какой пример! Маркел молча снял бантик, отдал честь и повернулся. Мы с ним побежали дальше, хохоча, и он сейчас же вновь надел отличье свое красное. И ничего не мог бы сделать в эти дни ни раздраженный офицер, ни сам главнокомандующий: поплыла Россия.
IV
Было сумбурно, весело в Москве. Как будто все помолодели, все надеялись на что-то, нервность, трепет. И — что для русского всегда приятно, стало ясно, что теперь работать можно меньше. Андрюша с гимназистами ходил на митинги, солдаты продолжали разбегаться, газеты ликовали. В Александровском образовался комитет из юнкеров. Среди других, туда вошли Кухов с Маркелом.
Маркел, смеясь, рассказывал, что теперь сами они в роли начальства. Комитет собирается чуть ли не каждый день. В комнату, где заседают, набиваются и посторонние, чтоб улизнуть от лекций. Да сами репетиции и лекции стали попроще.
В середине марта весь московский гарнизон выбрал совет солдатских депутатов. Туда тоже попали Маркел с Куховым, от александровцев.
Я слушала митинги у памятника Пушкина, ходила на парады со своею ротой, где гарцовал новый командующий — широкозадый земец с лицом бонвивана и в тужурке военного — и попрежнему носила бутерброды и конфеты в так знакомую приемную. Но теперь бледнел там дух суровости и дисциплины, и Маркелу уж не страшно было рапортовать у входа: «Юнкер второй роты пятнадцатого ускоренного выпуска»…
