Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 2
Тянут ли его сомненья, мученья, отчаяние – это не выходит наружу.
Так наступают – когда-то наступают – в каждой человеческой жизни главные дни.
64
Программа торжеств объявлена. – Всползти по цирковому шесту. – Днепровские лодочники? – Первый дерзкий шаг в охранку. – Визит к Кулябке домой. – Вязать узелки из обрывков прошлого. – Версия о Николае Яковлевиче. – Клюют служацкие душёнки! – Отказ от театрального билета. – Передышка. – Дни созревания замысла. – Упустил?.. – Билет в Купеческий сад. – Накладка по телефону. – Папе и маме. – Иллюминация. – А может пожить ещё?.. – В двух шагах от затылка царя. – Царь – только названье. – Чтобы не было погрома. – Не встретил, не нашёл. – Почему Кулябко ничего не спрашивает? – Ночная записка Богрова. – Бодрый против сонного. – Версии, версии в неувязке. – Не переиграл? – Допечатлеть и ворожить. – В гостинице «Европейская». – Гипнотический сплав небылиц. – Изморное томление. – Полицейский на пороге. – За театральным билетом. – В кармане! – В театральном вестибюле. – Опять перебрал, угоняют. – Петля и назад. – Среди разряженных. – Следят или не следят? – В первом антракте. – Уходите. – Последний момент! – Мишень. – Запомните навсегда!Украсились киевские улицы и дома – флагами, царскими вензелями, портретами. Многие балконы драпировались коврами, тканями, уставлялись цветами, некоторые дома были иллюминованы. Обыватели телячье ждали зрелищ. К сведенью их (и Богрова) подробно была объявлена вся программа торжеств – с 29 августа по 6 сентября.
В одиночестве, в ожидании, в томлении Богров много сидел дома, лежал, ходил по комнатам, фантазируя, вырабатывая… А ещё – методически просматривал и уничтожал, чтó не должно было оставаться.
Всё это выглядело как колоссальный цирк, где зрителями был созван весь Киев, да по сути – вся Россия, да даже и весь мир. Сотни тысяч зрителей глазели из амфитеатра, а наверху на показной площадке, под самым куполом, в зените, выступали – коронованный дурак и Столыпин. А маленькому Богрову, чтобы нанести смертельный укол одному из них, надо было приблизиться к ним вплотную – значит вознестись, но не умея летать, взлезть, но не имея лестницы и в противодействии всей многотысячной охраны.
Образ цирка вызывает образ центрального шеста, поддерживающего вершину шатра. Вот по такому шесту – совершенно гладкому, без зазубрины, без сучка, надо будет взползти, никем не поддержанному, но всеми сбрасываемому, взползти, ни за что не держась.
Задача – исключительно невозможная.
Но посмотреть: нельзя ли изменить хоть одно исходное условие? Добавить себе крыльев? – не дано природой. Искать помощи у разных ЦК? – уже отвергнуто. Уменьшить высоту шеста? – она задана. Добавить ему шероховатостей? – сперва поискать на своём теле. А затем и на шесте: нейтрализовать сопротивление охраны? Это надо попытаться. К чему-то же, зачем-то же были эти несколько лет игры-сотрудничества?
Если охрана окажется умна – тогда пустой номер. Но опыт подсказывал, что – не окажется.
Лежал, ходил, откидывался в качалке, упражнялся с гантелями. Фантазировал, вырабатывал.
Было душно, окна нараспашку. К обеду мороженое, к напиткам лёд. Как во сне сидел с тётей за обедом, за ужином у просторного стола. Не ездил в клубы, не играл в карты. Его задача требовала сосредоточения всего ума, всего тела.
Программа царских торжеств лежала перед ним, И ясно, что самый удобный центр её – 31 августа, Купеческий сад, на берегу Днепра.
Но если – там, то – Днепр рядом! Как не попробовать ещё и ускользнуть? Найти моторную лодку, добежать, спрыгнуть?..
И он ходил бродить по набережным, на пристань, по берегу.
Но легче было изобрести невообразимое – как дотянуться до председателя совета министров, чем найти способ и язык объясниться с чужими, грубыми, непонятными днепровскими лодочниками, внушить к себе доверие в такие подозрительные дни и самому доверить уголок своей конспирации. Он мог заплатить за моторку – сколько угодно. А правдоподобно уговориться – не умел. Это были люди с другой планеты.
Наконец 26 августа он зашёл к доверенным знакомым, оставил письма: одно – родителям, два – в газеты.
И позвонил, от себя из дому, в Охранное отделение: дома ли хозяин?
Не повезло: Кулябку не застал. Но – знал он там всех, и заведующему наружным наблюдением Самсону Демидюку предложил встретиться, срочно.
Они сошлись в Георгиевском переулке, в парадном. И Богров объявил Демидюку: во время торжеств готовится террористический акт против самых высоких особ!!!
Одной этой чрезвычайной фразы было достаточно, чтобы Демидюк побежал бегом к Кулябке. Но Богров не поскупился и на несколько деталей: приезжает группа из Петербурга, с оружием. Ищет способа безопасного въезда в Киев и устройства здесь. Богров должен получить инструкции.
Находка не просто дерзкая – гениальная: двигаться почти напрямую и говорить почти правду! Какое ещё убийство готовилось так: всё время настаивая перед полицией, что именно это убийство произойдёт!?
Зацепка – во всяком случае. Для них – служебно невозможно пренебречь таким сенсационным донесением.
Вернулся домой, нервно ходил. Начало было важнее всего: вообще по шесту можно ли взбираться хоть сколько-нибудь или тут же соскользнёшь?
Снова позвонил в Охранное, когда Кулябко уже был там. Обрадованный, блеющий, глупый голос! Полтора года пропадал – и вот объявился любимец, и сразу с таким известием! Поверил, захвачен – первая удача.
На первую сажень уже взобрался – держит, не скользит.
Ещё новое: назначает прийти не в Охранное, а – к себе домой. Небывало, что за изменение? Ловушка? Простодушно объясняет Кулябко: да обед уже назначен, переменить нельзя.
Радушный голос, человеческая слабость. Признак полного доверия.
Богров идёт к Кулябке, однако, с браунингом в кармане. (Так было задумано, когда собирался в Охранное: если версия не будет принята, а сразу разоблачение, – стрелять в него, стрелять в других, бежать, стрелять в себя?.. Теперь, по домашности, как бы и лишнее. А может и не лишнее, незнакомый дом, незнакомый ход. По домашности – тем более не будет обыска. Взять.)
В сообщеньи Богрова нет ни одной зазубринки факта, ни одного реального выступа – скользь, и разбился. Отступления нет, браунинг несётся в кармане.
Через Золотоворотскую улицу, через чёрный ход, Демидюк провёл Богрова в квартиру Кулябки. Хозяин (стал подполковник теперь) встретил его в задней прихожей и провёл к себе в кабинет (доверие!)… через ванную, другого хода нет.
Сюда из гостиной довольно слышен оживлённый обеденный разговор. И у Кулябки – не совсем вытертый масляный рот, вкусный обильный обед ещё не докончен – и приятно его доканчивать, имея на десерт такого посетителя, о котором там сейчас и похвастаться близким гостям. Радушный, весёлый, доверчивый вид, – кажется, и к столу бы позвал, если б не неприлично.
Хотел повторить ему тот же пунктир, уже расширяя в сюжет, но Кулябке хочется к обеду, к гостям: «Ты садись и напиши всё, голубчик!» Оставил Богрова в кабинете (ничему не научил его взрыв на Астраханской!) – и пошёл дообедывать.
Писать? Если донесение истинно и террористы нависают за спиной? Самоубийство. На что ж Кулябко рассчитывает, подавая перо? Догрызть утиное крылышко?
Когда мы в жизни проходим сквозь мелкое событие – никогда мы не знаем, насколько ещё оно может пригодиться нам впереди. А теперь вело чутьё: из прошлого – как можно больше правдоподобных деталей, каких сегодня нет, как можно больше истины в прошлом. И все последние дни удочкой памяти Богров выцеплял обломки этой незначительности: дама из Парижа на Троицу 1910, совсем забывши про Троицу… Кажется: подруга дочери Кальмановича… Почему-то через неё – второстепенные письма от ЦК эсеров… Кальманович, сам уезжая, поручил все передачи своему помощнику Богрову… Богров эти письма показывал фон Коттену… А потом передал: Егору Лазареву (про Лазарева знал Богров, что Столыпин заменил ему ссылку в Сибирь на заграницу, так что тому не опасно) и… были ж ещё два письма… Одному молодому революционеру… Скажем, «Николаю Яковлевичу». (Такое имя в редакции назвал ему Лазарев, теперь всё годится.)
Узелки завязаны, вперёд, моя исторья! Так вот этот Николай Яковлевич в начале лета вдруг прислал письмо: не изменились ли убеждения Богрова? С революционерами приходится настороже, опасно и смолчать, опасно и высказать правду. Нет, мол, не изменились. И вдруг! – в июле на дачу под Кременчугом (вот и дача пригодилась, уже покинутая, там томился, гулял, не знал, что так скоро пригодится, как можно больше реальных совпадений!) явился сам «Николай Яковлевич»! И открыл…
(Если он серьёзный террорист, идёт на такое великое предприятие – и доверяется одной почтовой фразе неактивного подозрительного анархиста Богрова, и сразу едет к нему и открывается со всеми тайнами?.. О, какой скользкий гладкий шест! Прижаться к его палочному телу самим собою, всем телом своим тереться и переползать по неправдоподобностям!)
