42-й до востребования - Михаил Александрович Тарковский
Водитель выскочил и бросился меня снимать. А я, продолжая вопить и деревянно тянуть руки, с первой доли секунды понимаю, каким позором оборачивается эта спасительность и что надо было выдержать, вытерпеть, выдюжить… Что неспроста так натужно зудел мотор, и что шофёр какой-то насос включал. И что я не только подвёл водителя, увидевшего во мне помощника и товарища, а прошляпил поступок.
14
Потихоньку кончалось лето. Ближе к осени обострялись дали и ещё сильнее манила дорога за Хутор на Томшино́, которое я считал Тамшиным. И это Тамшино с очарованным «там» звучало особенно таинственно и несбыточно. А даль потихоньку жухла, и вспомнилось, что рано или поздно ехать в город, где тоже жизнь, и я начинаю канючить:
– Бабушка, когда мы поедем в Москву-у-у?
А бабушка говорит чуть грустно и певуче:
– Когда вот тот дальний лес пожелтеет…
И в том, что пожелтеть должен именно дальний лес, я вижу печаль и тайну. Не то даль имеет лучшую пропитку от осени, чем ближние берёзы. Не то бабушка перевязана с этой далью тонкими и ноющими нитями, и не узнать, для меня оно сказано или впрямь бабушку изъело тоской по тому, далёкому Хутору.
По утрам я выхожу из дома и смотрю, как пожелтел дальний лес, насколько пятнист переход из зелени в желтизну. Лес потихоньку берётся золотом, и всё резче контраст меж светящимися берёзами и тёмными соснами.
Мы наконец уезжаем, но если весеннюю дорогу в Игнатьево я помню прекрасно, то ни штришка не осталось в памяти от нашего возвращения… И уже идём по Щипку – вокруг бензинный чад, грузовые машины шумно набирают ход, и голуби взлетают из-под ног, хлопая крыльями и смыкая их над спинами. Первый день проходит, второй, и я снова не могу заснуть и плачу:
– Бабушка… Хочу в дере-е-е-е-вню…
Дядя Ася
В Москве к нам приходил дядя Ася – сам собой прозвался он у меня таким именем. Без оттенков, просто ли «дядя» либо по родственной области – брат отца матери.
Дядя Ася был всегда в костюме, высокий, худощаво-стройный, с крепким, рельефным и сухим лицом. С палкой, тоже какой-то очень породистой, почти тростью, если б не рукоятка. О возрасте его я не задумывался – дядя да дядя. Не юноша, не дед, а что-то подчёркнуто взрослое.
На дяде Асе печать лоска. Пахло от него каким-то вкуснющим табаком, и табак этот не имел отношения к «северам-прибоям», вообще к «казбекам», «дукатам» и «шипкам» из ларька на Серпуховке. Дяди-Асин табак был из тех, что, если называть ароматным, пахучим, душистым, всё будет бедно да бледно.
Дядя Ася курил трубку, сигары и сигареты, причём обязательно особенные, иностранные. Меня больше привлекали зажигалки. Они пахли бензином и все были разные. Одна брусочком в шиферную волну – высокая, тускло-золотистая и обтёртая: на углах под золотцем серел металл. Сверху она открывалась подобием молоточка… Другая – под красноватое дерево, плоская и похожая на трубу от парохода. И обязательно грязноватая ватка, ребристое колёсико и кремень серенькой колбаской… Кажется, ещё и бутылочка с бензином имелась, из которой дядя Ася при мне, а может, и ради меня заправлял зажигалку. И запах… запах… И ватка, мокрая от бензина. И сушащая летучесть бензина.
Была у дяди Аси трубка, такая же красноватая в разводах, как плоская зажигалка. И такой же мундштук для сигарет. Дядя Ася брал его как трубку – все пальцы снизу, большой сверху. Табачные причиндалы хранились в карманах пиджака.
Той же масти была и палка…
Но главное, дядя Ася был астрономом, разбирался в звёздах и, по рассказам, имел телескоп. Приходил дядя Ася с женой – ухоженной, рослой, хорошо одетой и напудренной дамой, в чьём лице я находил сходство с какаду. Руки ухоженные. Перстень, бирюзовый и длинный, как фасолина, и оправа тёмно-серебряная в завитушках. И длинные ногти. И говорила она медленно, театрально и почти по слогам.
А у нас на Щипке была прабабушкина палка с резиновой набалдашкой, общественные бани на Строченовском, куда водили пешком прабабушку – полную, хромую, безглазую. И я случаем оказался в тех банях: приоткрытая дверь и вдали в пару голые женские фигуры, подсогнутые и будто пожилые. Меня в баню не водили и мыли в эмалированной ванне.
В нашей с бабушкой жизни видел я свой престиж. Как-то приехали родители из Марьиной Рощи, и я сказал отцу с гордостью: «Такая у нас холостяцкая тут обстановка». Отец возмутился.
Что ещё у нас было? Телефон на стене в прихожей – чёрный, блестящий и кремнёво-крепкий. На диске цифры и буквы.
И рядом дверь в уборную. Потолки высокие, уборная – как шахта. Крашена заодно с трубами в два цвета – низ коричневый, верх синий. Краска очень грубая, слой толстенный и капельно бугристый от перекрашивания. Синяя краска покрывала и трубу, которая вела наверх к бачку, и сам бачок. С бачка часовой гирей свисала на цепочке ручка.
Что-то забарахлило в нашей клокочущей уборной. Как раз приехал дядя Ася – в костюме с тонкой полоской по синему. Бабушка пожаловалась на бачок. Он вышел, а минут через десять вернулся и весело сказал:
– С сортирчиками всё благополучно!
Бабушка как-то очень верно и заинтересованно засмеялась, сходила проверить уборную и, вернувшись, подтвердила, что «Арсений всё починил», и как-то тихо добавила, словно в важных скобках или, как писали в пьесах, «в сторону» – «он же рукастый». И в этих словах, и в её смешке по довольно-то грубому поводу я почуял какое-то бабушкино совсем особое отношение к дяде Асе.
В каком возрасте осознал я, что астроном этот дядя Ася – мой дед, бывший бабушкин муж, пишущий стихи – не помню. Возможно, сказалась бабушкина привычка называть его Арсением – никогда не слышал, чтоб она сказала «твой дед» или «когда дедушка был на войне». Да и сухо-лощёный его образ не вязался со словом «дедушка» – ни лавочки, ни седы бороды. К тому же с дедушкой всегда была жена, которая привозила его на «Волге» (решётка «звезда») с оленем, верх жёлтый, низ коричневый. Дико было, что он всегда приезжает с женой, не стесняясь бабушки, и что бабушка с ним спокойно разговаривает.
Сам он говорил несколько дрожаще, но не в смысле слабости голоса, а со своей вибринкой. И выделяя «я». Допустим,
