Океан на двоих - Виржини Гримальди
– Окей, значит, не упоминаем, что она оставила Джека в наручниках на долгие часы, пока не поняла, что он стал жертвой заговора?
– Нет.
– Ладно. И ни слова о бесценном украшении, брошенном за борт?
– Я тебя не слушаю. Youuuuu’re heeeeere, theeere’s nooooothing I fear[13].
12:23
Мы открыли тетрадь с рецептами Мимы и готовим пасту с кабачками. Это несложно, главное – правильно приготовить кабачки. Они должны быть слегка поджаренными снаружи и мягкими внутри. Агата их нарезает, а я тру пармезан.
– Мама звонила, – вдруг говорит она.
– Вот как.
– Спрашивала, можно ли заехать. Она хочет тебя повидать.
Я исступленно вожу сыром по терке.
– Ты знаешь, что я не хочу ее видеть.
– Знаю. Но она стареет, она не бессмертна. Смотри, пожалеешь когда-нибудь.
– Не знала, что ты с ней общаешься.
– Я так и не смогла порвать с ней. Это моя мать.
– Моя тоже. Мне не нравится упрек в твоем голосе.
Она откладывает нож (что неплохо) и смотрит мне в глаза:
– Никакого упрека, Эмма. Я просто говорю, что иногда надо отпустить ситуацию. Честно, бывают матери хуже, чем она. Она вовсе не так ужасна.
Я открываю рот, чтобы ответить, напомнить ей про невероятные взбучки, приступы ярости, разбитые о стену предметы, шантаж самоубийством, обвинения, но вовремя одумываюсь. Мы жили в одной квартире, с одной матерью, однако у нас с Агатой разные воспоминания, и это именно то, к чему я стремилась. Если получалось, я закрывала сестру в ее комнате, включив музыку погромче, чтобы заглушить крики. Ей, увы, не удалось избежать этого совсем, иной раз, когда на нее обрушивался гнев матери, я не могла переключить его на себя. Но в сравнении с моим ее детство было получше.
– Как долго ты не виделась с ней? – спрашивает Агата.
– Семь лет. В последний раз мы встречались, когда моему сыну исполнилось три года.
– Я помню.
Она выдерживает паузу, опуская кабачки в масло, потом продолжает:
– Ты когда-нибудь поднимала руку на своих детей?
– Никогда. Но это требует огромных усилий. Иногда все нутро скручивает от гнева, кровь закипает в жилах. Когда они отвечают грубо, когда мне приходится повторять трижды или когда мы опаздываем. Случается, я на них ору. Дай я себе волю, думаю, могла бы ударить. Но я борюсь. Не хочу, чтобы мои дети дрожали передо мной, как мы перед мамой. Не хочу быть как она. Я зла на нее за это наследство, за то, что я постоянно должна держать себя в руках и не поддаваться порывам. Я зла на нее за то, что она нанесла нам такую травму.
Агата мешает кружки кабачков в сковородке.
– А я не хочу детей, – говорит она.
– Вот как? Но… совсем?
Она смеется:
– Когда мне будет девяносто, я об этом подумаю. Но до того – нет.
– Но почему?
– Я отвечу, только потому что это ты, но скажу сразу: мне невыносимо оправдываться. Почему женщина не может просто сказать, что не хочет детей, почему она должна объяснять свой выбор? А мне причина не нужна! Мне не хочется, и все. Нет желания. Я никогда не балдела от младенцев, никогда не мечтала о большой семье и все такое. К тому же, честно говоря, я не уверена, что хочу привести кого-то в этот мир. То есть при всем этом – климате, войнах, насилии, нищете, вирусах и прочем, будь у меня выбор, я бы сама вряд ли захотела родиться. И потом, главное, я не такая, как ты. Когда во мне поднимается гнев, как я ни стараюсь, не могу его удержать. Я не была бы хорошей матерью. Но если ты ничего не имеешь против, могу быть хорошей теткой.
Я немного оглушена ее откровениями. Я никогда не задавалась этим вопросом, для меня было очевидно, что у Агаты будут дети. Эта схема настолько укоренилась в моем мозгу, что я не подвергала ее сомнению, как будто каждый человек имеет намерение плодиться и размножаться. Я наливаю воду в кастрюлю и ставлю ее на огонь.
– Я ничего не имею против, но ты должна обещать мне кое-что.
– Что?
– Никогда не рассказывай им про Розу и Джека.
Тогда
Июль, 2005
Агата – 20 лет
Я запрыгнула в поезд, чтобы провести короткие каникулы у Мимы. С тех пор как у меня началась учеба, я мало с ней вижусь. Две недели я насыщалась ею и ее лазаньей и теперь возвращаюсь с двумя лишними килограммами и тоннами любви в придачу.
В поезде на обратном пути, с Мистером Картошкой в ногах, я поглаживаю жемчужные бусы, намотанные на руку, изо всех сил стараясь не заплакать. Я смотрю на пейзаж, убегающий так же быстро, как время. Дни сливаются, превращаясь в месяцы, годы. Мы бежим по жизни во всю прыть, тратим время, говоря себе, что его надо беречь, но оно нас не бережет. Пока я это говорю, сейчас превратится во вчера. Все свое детство я слышала: «Она так выросла, как быстро летит время». В моих ушах эта фраза была банальностью, которую произносят взрослые с единственной целью – заполнить паузу. Как быстро летит время. Теперь, когда я прочувствовала эти слова, они звучат иначе. Я хотела бы остановить время. Остаться «малышкой». Запереть Миму в моей жизни. Всегда делить с Эммой раскладной диван. Если бы я могла осуществить это, не делая из них чучел, меня бы это устроило.
Эмма предупредила, что будет у Алекса, когда я вернусь, однако я застаю ее в квартире. Хотела броситься ей на шею, но замечаю, что она плачет.
– Что случилось, Эмма?
– Он меня бросил.
Как выяснилось, это произошло три дня назад. Она ничего не говорила, чтобы не портить мне каникулы.
– Он говорит, мы слишком молоды и нам рано превращаться в пару старичков, ему нужен воздух, он задыхается.
– Мог бы и раньше об этом подумать.
Фраза вылетела слишком быстро. Эмма заливается слезами.
– Может быть, все еще наладится?
Она вытирает слезы рукавом.
– Нет, он выглядит очень уверенным. Я спросила, любит ли он меня еще, а он не ответил.
– Вот урод.
– Не знаю, как жить дальше. Я так его люблю… Мне надо пойти забрать вещи, но у меня не хватает духу.
– Вставай, пошли.
– Сейчас?
– Сейчас.
В прошлый раз я сдрейфила. Придумала подругу Соню, которую надо утешать, а на самом деле просто запаниковала, я никогда не видела Эмму такой слабой. Из нас двоих она всегда была сильной, владела ситуацией и принимала решения. Мне оказалось не по плечу ее горе, я предпочла сбежать, нежели видеть, как падает мой опорный столп. Сегодня я исправлюсь.
Алекса нет дома, но у Эммы есть ключи. Я захожу с ней внутрь. Пока она собирает немногие оставшиеся вещи, я осматриваю квартиру. Маленькая, светлая, неприбранная (остатки гамбургера и холодной картошки валяются на столе: нет ничего гаже холодной картошки). На стене висят фотографии моей сестры и Алекса. На одной из них Эмма смотрит в объектив, и я по ее глазам вижу, что она счастлива. Жаль, он мне очень нравился.
Я слышу, как сестра плачет в ванной. Надо ее отвлечь.
Выйдя с покрасневшими глазами, она обнаруживает мое произведение. Я не уверена, что получилось удачно, школьная выходка, но хотя бы ее рассмешила. Черным фломастером, всегда валяющимся в моей сумке, я написала на стене – громадными буквами – первое пришедшее мне в голову оскорбление:
КУСОК ХОЛОДНОЙ КАРТОШКИ
Тогда
Октябрь, 2005
Эмма – 25 лет
Агата опять переставила всю мебель. Уже в третий раз за год, сколько я ни говорю ей, что не люблю перемен, это сильнее ее. Ладно, я провожу два вечера в неделю у Алекса, но здесь тоже мой дом.
– Смотри, так с дивана видно небо! – убеждает она меня.
Я ложусь рядом с ней, звезды сияют над нашими головами.
– Видишь? Великолепно же!
– Согласна, Агата, но теперь невозможно открыть дверь туалета.
– Какая ты придира.
Я махнула на нее рукой: сама все переставит, когда наполнится мочевой пузырь.
Я пытаюсь закрыть
