Лица - Тове Дитлевсен
Пока она произносила эти слова, между горлом и сердцем что-то растаяло, и она смотрела в лицо доктора сквозь завесу слез.
— Вам не стоит меня бояться, я никогда вас не выдам. Деньги для меня ничего не значат, и я примирю остальных с вами. Мне кажется, что всё произошло в другом мире. Герт может спокойно жениться на избалованной нимфе, которая с самого начала вбила ему это в голову. С ее помощью он познакомится с новым миром со всеми его требованиями любви к ближнему, включая пассажира трамвая с невыносимым запахом изо рта и потным помятым билетом.
— Я думаю, вы идете на поправку, — ласково сказал он.
— Нет, — в ужасе ответила она и уставилась на батарею под окном: голоса не спешили ей на подмогу.
— Нет, — повторила она. — Я по-прежнему слышу голоса, а здоровый человек их не слышит. И я совсем не разбираюсь в работе по дому.
— Вам совершенно ни к чему в ней разбираться, — настойчиво ответил он. — Достаточно того, что вы разбираетесь в поэзии. Я считаю, что вы написали совершенно восхитительные стихи.
— Они безнадежно банальны, — добавил он, — в них столько признаний о том, что вы чувствуете, что чувствуете, когда чувствуете.
Последние слова он произнес сжатыми губами, а его адамово яблоко не шелохнулось.
— Иногда, — медленно, с трудом произнесла она, — мне слышится то, чего на самом деле вы не говорите.
— Хорошо, что вы это осознаете, — заверил он, придерживая свое лицо у висков указательными пальцами: оно слишком устало, чтобы держаться самостоятельно.
— Вы знаете стихотворение Нурдаля Грига о «Лондонском блице»? — спросила она.
— Не думаю, но с удовольствием послушаю, — утомленно ответил он.
Она продекламировала две строфы, спотыкаясь на словах, потому что надо было торопиться. Где-то его ждал ужин, приготовленный с личной любовью и словно приправленный ядом замедленного действия, обрекавший его на гибель в старом сломанном мире, которому он принадлежал. За столом сидел Хассан с кривыми ногами: однажды он прирастет к его сердцу, как фасоль вьется по палке, вдруг ломающейся под ее тяжестью.
Церкви, колонны, грязно-соленые стены елизаветинской эпохи —
Как спокойно прощаются люди со всем, что обрушилось грудой щебенки.
Бомбы есть бомбы — им надо во что-то попасть. Благослови каждую,
Что падет по косой на строенье в готическом стиле, если спасется хотя бы один ребенок.
Искусством нельзя торговать, меняя его на рабство, позор и злобу.
Что толку в том, чтобы спасти Нотр-Дам, заплатив за это свободой?
Искусство вправе получить свои раны, саднящие, кровавые.
Лондон, лишенный памятников, — таким его и полюбит мир.
— Очень красиво, — сказал он, — но для вас это лишь чужие размышления. Ваше предназначение — самовыражаться, точно так же как предназначение газели — быть съеденной львом.
Это сравнение, кажется, слегка развеселило его, но тут на его лицо равнодушной тучей наплыло ненадежное выражение.
— Пишите мне, — попросил он. — Пишите, о чем говорят голоса. Я побеспокоюсь, чтобы у вас было, чем писать. Доверьтесь мне. Я ваш друг.
Он придержал для нее дверь, и выходя, она обронила казенный тапок. Смутившись, поймала его ногой и влилась в ряд скитающихся пациентов, которые одной рукой держались за накренившуюся стену. Она отлично знала, что стена крепка и сложена каменщиками, чья одежда испещрена белыми пятнами извести, а жизнь проходит так же незаметно, как скатываются по водосточной трубе капли дождя.
15
Она записала: «Когда мне было восемь, мне подарили куклу с закрывающимися глазами. Она стояла в ногах моей раскладушки, а пижамные штаны отца расходились спереди. Я видела, как что-то темное и влажное выглядывало из них. По вечерам кровать покачивалась под ними, и я слышала голос матери — такой чужой и смешливый: „Не так грубо, ты разбудишь Лизе“. Со страхом и отвращением я понимала, что одноклассницы были правы: мои отец и мать тоже этим занимаются. Незадолго до этого на нашей улице убили ребенка. Один колченогий холостой сапожник удушил девочку и спрятал в квартире своей матери, в шкафу. Так-то женщина ее и обнаружила, вернувшись домой из больницы. Мать предупредила меня: никогда никуда не ходить с чужими мужчинами. Если кто-нибудь предложит мне леденец или мороженое, нужно позвать полицейского. В день рождения я должна была демонстрировать окружающим радость, словно круглый блестящий мяч, который они могли подержать в руках, чтобы все успели им полюбоваться. Стоило им только небрежно положить мне на руки голое и холодное тело куклы с кривыми конечностями, как я сразу поняла, что теперь в моей жизни появилось то, что придется вечно хранить для самой себя. Я улыбалась в свете электрической лампы, скользящем между зубами, словно мясные волокна, и я вертела руки куклы до тех пор, пока они не разболтались в плечах. Всё должно было выглядеть так, будто я с ней играю. Родители казались довольными, и меня новым одиночеством пронзило осознание, как легко обвести их вокруг пальца. Уродливая розовая кукла таращилась на меня мертвым стеклянным взглядом, и я быстро отложила ее, чтобы это выражение спряталось за ее прикрытыми веками. Позже я выяснила, что, если посадить куклу в воду, ее тело из папье-маше начинает растворяться. Так я смогла с ней покончить. Я решила, что однажды у меня будет живой ребенок, и никакой отец ему не понадобится. Замуж я не хотела. Я лежала в траве рядом с Гертом, его волосы пахли воском, как ясное рождественское воспоминание. Тонкие бронзовые ножки Ханне свешивались с его шеи. Она с невинным и отсутствующим взглядом грызла полосатый леденец. Неподалеку от них сидел Сёрен и рвал цветы. Рука Герта скользнула по волоскам на голых голенях Ханне, и неожиданно мне показалось, что дети похожи на омерзительную куклу из моего детства. У Ханне никогда не было кукол. На день рождения ей дарили машинки или книжки с картинками — я считала, ей они нравятся. Только сегодня я осознала, что совсем ее не знаю».
Она рывком подняла голову и перестала писать. Шум, напоминающий грохот катящейся жестянки, разорвал тишину комнаты: рядом со столом стояла высокая крупная женщина и разворачивала что-то перед херре Петерсеном, которому стоило большого труда
