Кто виноват - Алессандро Пиперно
– А как ты оттуда ездишь? На мопеде? – спросил меня Леоне, как будто у всякого его ровесника непременно имелся мопед.
Если вопрос об адресе вызвал у меня сомнения, вопрос о районе – нежелание отвечать, то вопрос о средстве передвижения подтолкнул соврать. Что-то шептало мне: если признаться, что я езжу в школу вместе с мамой и что из-за легендарной способности маминого “рено” ломаться в самый неподходящий момент мы часто катаемся на автобусе, моя и так подмоченная репутация будет окончательно уничтожена. Поэтому я описал им скутер, которого у меня не было (марку, модель, цвет).
– У Леоне отличная “хонда NS”, — заявила Кьяра.
Судя по взгляду, которым удостоил ее кузен, она снова ляпнула что-то не то.
Соврав, я разволновался сильнее, чем ожидал. Казалось, новый “я” вытеснил прежнего честного и сознательного мальчишку. Новый, так сказать, социализированный “я” оказался достаточно бессовестным, чтобы догадаться: искренность, интеллектуальная честность и самоирония куда менее полезны на этом свете, чем смазливость, притворство и обладание дорогими гаджетами.
Я до сих пор благодарен домофону, который спас меня не столько от настойчивых инквизиторов, сколько от самого себя. Когда он прозвонил в первый раз, Леоне рванул к дверям, после второго звонка Кьяра последовала за ним. Когда же открылись двери лифта, все уже были готовы встречать опоздавших.
4
Я ожидал чего угодно, но не того, что из лифта выпорхнет – неожиданно, вопреки здравому смыслу, в джинсах и балетках – моя навязчивая сексуальная фантазия.
Согласен, вам это может показаться пошловатой boutade[17], а также банальным повествовательным приемом. Но, боюсь, иначе это не описать. Невозможно благовоспитанно выразить то, что я испытал, оказавшись перед Дивой, фотографии которой последние полтора года искал, вырезал, бережно хранил с преданностью фаната или серийного убийцы.
Увы, непросто объяснить сегодняшнему рукоблуду, как тяжело было в то время добывать соответствующий визуальный материал. Я о славном прошлом, когда, чтобы удовлетворить себя должным образом, требовалась нехилая работа фантазии. Если только не обладать предприимчивостью Деметрио – при пособничестве киоскера он собрал первоклассную коллекцию журналов (разумеется, низкопробных), которые, как профессиональный торгаш, использовал в личных целях и перепродавал, – приходилось довольствоваться тем, что перепадало. Не спать допоздна, ожидая, что по телеку покажут киношедевр, где сцена с моющейся под душем студенткой или стриптизом преподавательницы (школьные сюжеты были самыми популярными!) всегда слишком быстро заканчивалась. Или стащить из стопки в приемной у зубного один из иллюстрированных журналов, которые под безупречным покровом буржуазного целомудрия печатали интервью с очередной звездой, сопровождавшееся набором умеренно эротических снимков: многозначительные улыбочки, декольте, юбки с глубоким разрезом.
Это было лучшее из того, что средства массовой информации могли предложить в то время подростку, терзаемому тайными, компульсивными гигиеническими потребностями.
Неужели Туллия, которую столько раз вспоминали по ходу вечера, Туллия – мать Леоне, жена дяди Боба, Туллия, которая опоздала на самолет и которую все ожидали с таким трепетом, – это та самая Туллия, которую обожали модные режиссеры, за которой охотились музыкальные и ток-шоу, Туллия, которую с недавнего времени я непрерывно желал, чье имя призывал, шептал, стонал, предчувствуя приближение экстаза?
Словом, Туллия Дель Монте, достоинства которой я не раз расхваливал Деметрио – впрочем, не добиваясь удовлетворительного результата: по его мнению, до шлюхи она не дотягивала. “И вообще, к тридцати девяти годам женщины увядают. Я даже не уверен, что они еще могут трахаться”, – заявил он однажды с видом многоопытного знатока. И сунул мне под нос разворот Playmen, где царила Кэнди, его любимая ковбойша, наготу которой прикрывали лишь широкополая шляпа да сапожки с блестками. “Ясно, что я имею в виду?”
Все было настолько ясно, что с того дня я обещал себе никогда не упоминать Туллию Дель Монте в его присутствии.
Но раз такое дело, как не нарушить слово? Мне не терпелось похвастаться сенсационной родственной связью… Я прекрасно знал, что неспособный признать чужую правоту Деметрио заведет обычную песню про то, что “до шлюхи она не дотягивает”. Но Туллия Дель Монте принадлежала к узкому кругу знаменитостей, а к ним Деметрио питал слабость.
“Ты представляешь, что ее кто-то трахает? – недоверчиво твердил он, складывая постер своей Кэнди. – Мужчина, обычный мужчина, такой же, как я”. – “Да ладно, не совсем такой, как ты”, – подтрунивал я. “Ну, знаешь, и не такой, как ты. Ты же не думаешь, что Кэнди спутается с каким-то очкариком?” – обиженно парировал он.
Что ж, в данном случае сомнений не оставалось: это могло казаться абсурдным, но жеребцом, покрывавшим Туллию Дель Монте, пробуждавшим всеобщую зависть хозяином брачного ложа, был мамин двоюродный брат, адвокат средних лет – приятный человек, владелец прекрасной квартиры, весьма радушный, однако его мужское очарование подкачало (он выглядел намного старше жены). Другой бы не обратил на это внимания, но для меня это было все равно что обнаружить: Фонзи крутит любовь с моей училкой латыни.
А Боб как будто нарочито демонстративно закрепил власть над самкой, быстро поцеловав жену в губы. – С Песахом, милая! – И сразу обратился к служанке-филиппинке Пилар: – Можно вас попросить отнести багаж синьоры в комнату?
Впрочем, забыв об отданном указании, он схватил принадлежавшую супруге дорожную сумку “Луи Виттон”, галантно склонился, пропустил ее вперед и направился в спальню. Да-да, потому что Туллия Дель Монте здесь жила, ела, спала…
– Куда вы пропали! – Леоне с кислым видом набросился на вновь прибывших.
Только теперь я вспомнил, где же я его видел. Он позировал вместе матерью и сестрой на одном из моих любимых снимков. Репортаж сделали несколько лет назад: Туллия Дель Монте показала себя в нем прекрасной матерью и представила всему свету своих драгоценных Леоне и Франческу. Настойчивое и не вполне приличное использование мной этой газетной вырезки делало излишним и даже неуместным присутствие двух детенышей. В один прекрасный день я взял в руки ножницы и навсегда удалил их со сцены, хотя, как оказалось, не стер из памяти.
– Прости, ангел мой! – сказала моя муза сыночку голосом, который я бы не спутал ни с каким другим: хрипловатым, глухим – казалось, звук вот-вот оборвется, – и потому как будто взволнованным, полным скрытого смысла. – Просто сумасшедший дом! – пожаловалась она в свое оправдание и прижала к себе негодующего первенца с нежностью, которую я столько раз мечтал получить от нее.
Я читал, что она готовила на сцене миланского Театра Пикколо постановку “Сладкоголосой птицы юности” Теннесси Уильямса. Разумеется, в то время я понятия не имел, что такое Театр Пикколо и кто такой Теннесси Уильямс. Но я бы горы свернул, лишь
