Девяностые - Роман Валерьевич Сенчин
Давно так не сидела Надя вечерком без дела, за столом с неубранной посудой, и было ей легко и приятно открывать душу, жаловаться этому малознакомому, молчаливому человеку. Бородатый, в кирзовых сапогах, но все-таки городской, похожий на геолога, с умными глазами, узкими кистями рук, длинными пальцами… Говорила и говорила, на время забывая о нем, но, как казалось ей, никому, кроме него, она бы не смогла этого рассказать. И хотелось говорить еще, еще – легче на душе становилось. То, что было ярко и остро, давило, выйдя словами, тускнело, блекло, на какое-то время переставало мучить.
Вся ее жизнь замыкалась на двух соседних деревнях: до замужества жила в Большой Кое, там, где речка Коя впадает в Енисей, а в двадцать лет вышла за веселого красивого шофера Мишу, что возил бригаду дорожников и часто бывал в их деревне. Там и познакомились на танцах в клубе, потом поженились. Надя переехала в Малую Кою, в дом Мишиных родителей; через год родила сына. Свекор недолго протянул после их свадьбы, а свекровь, давно и тяжело болевшая, умерла в позапрошлом году… После смерти отца Михаил, всегда попивающий, совсем разошелся – его уволили из дорожников, он пересел на трактор. Три года назад съехал пьяный в пруд, утонул. Тут родилась дочь, и похороны мужа почти совпали с рождением Оли. Старуха к этому времени слегла окончательно… Знакомых, конечно, много, вся деревня, считай, а друзей как-то нет. Да здесь вообще дружба – не слишком-то стойкое мерило отношений между людьми. У пьяниц, у тех дружба железная, и то могут друг дружку за сто грамм пырнуть, а кто при хозяйстве… Зашли куры на соседский огород, поклевали грядку, и конец дружбе; не помог сено с покоса вывезти – тоже обида; да и просто злые языки сплетню пустят из зависти, что так душа в душу кто-то на их глазах живет, – вот и треснула дружба. И жила Надя хоть и на людях, а вроде как и одна; с роднёй мужа отношения неважные, родители в другой деревне, в полусотне километров, старики уж совсем.
В городе (в районном центре Минусинске) бывает нечасто, и то – утром приедет, вечером обратно. Когда-то хотела учиться, библиотекарем стать, но вот не получилось. «Да и что там? – махнув рукой. – Голова кругом идет. Шум, гам, машин полно». Работала дояркой, техничкой в школе, в детском саду нянечкой, а после смерти мужа хозяйство все на нее легло, тут уж не до чего стало: с утра до ночи копошишься, винтом винтишься – то то, то это. Сдавала мясо, мед, картошку; на пчелиные семьи покупатели всегда находились, немного денег на детей из собеса приходит – хватает на самое необходимое. Раз в год на одежду сыну и дочке разоряется, а остальное – свое. Кроликов, кур, гусей сама научилась бить, а свиней если или телка – зовет мужиков за две бутылки и свежатинки на закуску. Выделывает кроличьи шкурки, шапки шьет, шубку вот Оле кое-как сварганила – вроде бы получилось… Хаживал иногда холостой лесник Виктор, почти ровесник, в дурачка когда перекидывались, ночки вместе проводили, но у него таких много – во многих домах мужчин недостает. Кто умер, кого убили, кто к молодой ушел или вообще исчез неизвестно куда, сидящих много, а где и вообще хозяев не было.
И вот появился Сергей. Она его в окно увидела, поливала рассаду помидоров как раз. Идет бодро, с сумками, глядит по сторонам, что-то ищет. Около кудринской заброшенной избенки остановился, закурил. Ойкнуло у Нади в груди, будто его и ждала, он взял и пришел. И вот не знала теперь, как быть, в этот вечер, за этим столом, со своими тридцатью четырьмя годами, с избитым, изуродованным работой телом, с двумя детьми, которые уже всё понимают и чувствуют. Как быть с этим неизвестным, молчаливым, почему-то вдруг ставшим очень дорогим для нее человеком.
…Засиделся он часов до двенадцати, всё слушал, смотрел на хозяйку, даже про покурить забыл. Шел домой, нес молоко, в ушах продолжал звучать плавный голос, непохожий на чёкающие, отрывистые голоса других здешних жителей; вместо ночного мрака видел ее лицо – жизнерадостное и чуть жалкое от этой жизнерадостности, которой пыталась она заслонить мрачные мысли и воспоминания, и вдруг сдающееся им, становящееся грустным, потемневшим, а потом опять светлеющее: всё хорошо будет, только надо работать, не поддаваться унынию, усталости, переживать беды.
«Хорошая… удивительная», – находил Сергей пусть истертые, но единственно подходящие к ней слова.
Да, многим она удивила. Начиная с того ведра и кончая пчеловодством, выделыванием кроличьих шкурок. И смерть мужа, появление дочери сразу после его похорон, лежачая старуха-свекровь, все эти сенокосы, свиньи, корова, огород, полосканье белья в проруби в тридцатиградусный мороз… И вот есть в ней силы радоваться жизни, печь сдобы с узорами из брусники, радио слушать и политикой интересоваться. А может быть, все такие? Может, он просто не знает людей, просто не встречал таких женщин? Нет, если б встречал, то заметил бы… Да как их заметишь, у них ведь на лбу не написано… Вот живут и живут и считают, что обыкновенно живут – не легче других, но и не особенно тяжелей.
Для поездки в город было много причин: нужно узнать, состоится ли в мае традиционная общая выставка, мольберт забрать, встретиться с Кудриным, попытаться продать что-нибудь из хранящихся в художественной школе картин. Но прежде чем ехать, Сергей решил побывать на Енисее, посмотреть те скалы, что еле видны отсюда и поэтому кажутся особенно таинственными, манят к себе, словно обещают подарить нечто важное, ценное. Что-то открыть.
И утром, купив у Филипьева мешок картошки, он отложил
