Другие ноты - Хелена Побяржина
Еще через две недели она смогла присесть. Июнь выдался сырым и влажным, Жени гуляли на балконе чаще, чем на улице. Она подходила к окну, смотрела на коляску и думала о том, что никогда не любила игру в дочки-матери, а теперь придется научиться, в жизни после смерти было довольно много всякого странного, было предостаточно боли и еще чего-то, чему не находилось слово. По ночам в этой жизни появлялся кричащий ребенок. А когда боли стало меньше, слово нашлось, она поняла, что чувствует, поняла, что ничего не чувствует, это называется: опустошенность. Когда боль сменилась зыбкой рябью внутри, в ее жизни после смерти поселилась бессмертная усталость. Как же так, думала она, где же обретенный мной смысл жизни, который все обещают, который всем обещают, это какой-то обман, никакого смысла, не говоря о жизни, которой просто нет, есть только крик ребенка, болезни ребенка, мои крики и мои болезни.
Она взращивала любовь к дочери, как патиссоны. Прислушивалась, потому что матери должны уметь слушать. Слышать, как и почему плачет их ребенок. Женя плакала на ноту «ля». По ней можно было сверять камертон.
Поначалу любовь не плодоносила, а давала лишь робкие побеги, но вот Женя улыбнулась ей прямо во время кормления, выпустив грудь и впервые осознанно посмотрев своей матери в глаза. Это была благодарность, ей-богу, говорила она Жене-старшему, она понимает, что я ее мать! Вот Женя в первый раз села в кроватке, вот впервые встала, потом нетерпеливо зашагала, пропустив период четверенек и ползаний, и каждый раз в ее материнском сердце зарождалась волна волнения, пресловутый инстинкт и желание помочь, защитить, не позволить упасть.
Не сразу, исподволь, пустота внутри наполнялась рефлексами и безотчетными импульсами. И уже хотелось уберечь дочь от всех напастей. Женя боролась со сном до середины ночи, бывало, и до утра, а если спала – то нервно, вздрагивая и вскрикивая, как раненый зверь. Что ей снилось? Что ей чудилось под блестящими скорлупками век, какие жуткие образы мерещились вспышками ночных страхов, пока утреннее солнце не впитывало сумрак, как губка? Она баюкала ее, качала, швыряла в бездонный провал своей души детские кошмары дочки. Мир так устроен, что кто-то не спит для того, чтоб кто-то мог спать. Кто это сказал? Кажется, Шекспир. Невролог предупредила, что родовая гипоксия еще долго сказывается на ребенке, случается, и до подросткового возраста. Женя все выбиралась и выбиралась из тоннеля ее материнского лона, в мир, где были опора и свет.
Однажды она вышла на улицу и остановилась как вкопанная, молниеносно осознав, насколько Женя – ее неотъемлемая часть. Пуповина перерезана давно, но ее держали какие-то совсем другие канаты. Так с тех пор и повелось, куда бы она ни шла: на почту, в магазины, в банк, – она уходила от дочери, которая крепко держала ее на поводке, на привязи – если не всепоглощающей любви, то материнского долга. Это больше не казалось странным. Это было обыденным и само собой разумеющимся. И что из того, что она никогда не выращивала патиссоны. Все когда-то случается впервые.
54
Паркет был твердый и холодный. Никак не желал принимать форму тела. Паркет – непригодная постель.
Свет, процеженный сквозь штору кухонного окна, выплеснулся на пол медузой. Разглядывая узоры на деревянных планках, она чувствовала странную легкость. И то, как ее тошнит. Приступы тошноты не находили разрешения, никогда. Все приживалось в ней – не находя выхода и растравляя изнутри. Голова гудела, в ней поселился заводной вертолетик, сознание фиксировало его болезненно молотящие по вискам лопасти.
В прихожей что-то щелкнуло и скрипнуло. Засеменило ей навстречу, сказало: «Валяется! Она валяется на полу! Возле туалета! Господи!»
Ивета напряглась и не сдвинулась с места. Непонятно, чего в ней было больше – бессилия или нежелания.
Над ней прошуршали, через нее переступили, шагнули прямо на тень медузы и вошли в кухню.
– Шампанское! Ты пьешь шампанское?!
Скрипнула дверца тумбы под мойкой.
– Четыре бутылки! Девочка, ты целыми днями пьешь шампанское? У тебя, наверное, какой-то праздник, не иначе! Что ж так скромно-то! Пила бы уже сразу водку!
Она подумала, что нужно что-то ответить. Эта мысль зародилась медленно, где-то в районе желудка, и тут же умерла.
– Значит, так! Заканчивай это дело и бери себя в руки! Шампанское она пьет, аристократка выискалась, тоже мне… Вета! Ты слышишь меня?
Не слышу. А она говорит. Бубнит, талдычит, морализаторствует, вещает. Слова смешны. Когда их много и кто-то (ты) тщится их дать еще больше и что-то доказать – возможно, теорему, возможно, свою правоту, навязать никому не нужный (свой единственно правильный) выбор, слова так смешны, так неуклюжи и неловки, в них столько описательного и характеризующего, дидактического и поучительного, все книги мира смешны, все увещевания мира смешны, все утешения мира смешны, у слов такой глупый вид (если бы у слов было лицо), они корчат умные рожи, но ничего нет лучше безмолвия. Зачем придумали слова. Они все усложняют. Непоправимо искажают. Кто их придумал. Достаточно было ограничиться нотами и отдельными звуками.
Усилием воли Вета поднялась и пошла в гостиную, в направлении, прямо противоположном голосу.
В слове «свекровь» есть свекла и кровь – от освежеванного мяса. Словом, свекровь – это борщ. Невестка – это вечная не Веста, не богиня и не покровительница семейного очага, не умеющая готовить борщ.
– Возьми себя в руки, поняла? Не у тебя одной горе. Пора взрослеть, девочка. Если бы мы все теперь принялись спиваться… Ты ушла с работы! Зачем ты ушла с работы?! Чтобы пить? – вопрошала свекровь из прихожей.
– Уйдите, пожалуйста, – хрипло попросила Вета, так, как просят пить.
– Что-что-что?.. Не забывайся, девочка, вообще-то это моя квартира!
– Иди к черту! – чуть громче сказала Вета.
Свекровь показалась из-за двери, по-прежнему не входя в комнату, и они встретились взглядами.
– На кого ты похожа… Когда пьешь – не включай хотя бы газ! Не взорви дом. После поговорим. Сейчас это бессмысленно…
Ивета посмотрела на вазу, стоящую на столике, подумала: не запустить ли ею, как это обычно делают в кино для достижения зрелищного эффекта, потом вспомнила про осколки, которые придется выметать, потом щелкнула входная дверь и вернулась усталость. Прилечь бы на кровать в спальне и уснуть. Но это никак невозможно, все изменилось, а спальня осталась прежней, невыносимой в своей нетленности, в ней нельзя находиться, не говоря о том, чтобы уснуть.
Ивета вошла в спальню и посмотрела на большую кровать с хлопковым покрывалом. На маленькую кровать с вязаным собственноручно пледом. На настенное бра с длинным шнуром выключателя, который не спрятали в стенку, а надо было, только она не помнит, зачем и почему это было так важно. На прикроватную тумбочку с книжкой. На одинокий стул, прикорнувший к тумбочке: на нем лежат колготки, свесив ступни, как пуанты. На комод в нише комнаты. Такая специальная ниша есть в этой комнате, здесь получилась бы отличная гардеробная, но мы решили, что лучше всего обустроить рабочее место для нашей будущей школьницы, и временно оставили только комод. На платяной шкаф.
Ей ничего здесь не нужно и не на что опереться во всех смыслах слова. Можно легко отказаться от всего этого, не быть здесь и не быть нигде.
Все это излишки жизни. Милости.
Отсутствие людей до краев заполняют их вещи.
Непонятно, что с ними делать, но еще непонятнее, куда девать эти минуты, все ящики ими забиты, все чемоданы. Если бы это были только минуты прошлого… Но это теперешние минуты. И тысячи будущих минут. Дни плещутся из стороны в сторону, не находя выхода, как шампанское.
Ты обречена на каторгу жизни, девочка.
Только непонятно зачем.
29
Бабушка сказала: ты должна думать и о муже.
Сказала, стоя у окна и шумно втягивая в себя воздух из форточки, похожий на сливочное мороженое, а потом повернулась вполоборота и, пытаясь избежать ее взгляда, драматически изогнула брови и затянула речитатив в манере
