Земля Сахария - Мигель Коссио Вудворд
И они действительно не пройдут.
Пламя поглощает имения, районы сахарных плантаций взяты в кольцо огня и разрушения, но этот огонь светит нам как маяк свободы… Если недостаточно уничтожить поля сахарного тростника, мы понесем свои факелы в деревни, в села, в города. Ради освобождения человечества, ради достоинства людей, ради наших детей и внуков. Куба будет свободной! Даже если нам придется выжечь все следы цивилизации от мыса Маиси до Сан-Антонио, мы не потерпим больше испанского владычества.
Карлос Мануэль де Сеспедес.
Приказ от 19 октября 1869 года.
Флоренсио остался в столовой и, как всегда, точил свой мачете. В открытую дверь видно: по узкой тропинке проходит мимо мальчик, ведет под уздцы двух мулов. Дальше сверкают под солнцем поля, переливаются, словно покрытые чешуей. Тишина. Катится грузовик с сахарным тростником. Жаль, тростник пропадает, вон его сколько упало с машины. Листья летят в туче пыли, поднятой колесами. Жарко. Слышно, как капает из крана в раковину вода. Цветной забыл завернуть, беспамятный. День тихий, безветренный. Небо чистое, высокое. Цокот копыт. Из местных кто-нибудь едет на лошади. Нет, на муле. Собака с лаем кинулась за верховым. Вернулась. «Беляночка, поди-ка сюда», — зовет Флоренсио. Он гладит худую грязно-белую спину собаки. У сына точь-в-точь такая же. «А ну, возьми!» — Флоренсио бросает палку. Собака виляет хвостом. Томегин поднимает глаза. Он сидит за столом весь в поту — письмо пишет. «Напиши-ка от меня отцу, что ты великолепный мачетеро, и привет ему», — говорит Флоренсио. Томегин обмахивается газетой. Из барака выходит Маноло. В руках — ножницы. Ни дать ни взять — севильский цирюльник из оперы Россини. Следом появляется Дарио.
Притащили табурет. В тени агавы открывается парикмахерская. Дарио садится и смотрит вверх — как бы птичка не наделала на голову. Но на ветвях агавы ни одной птицы. У Маноло такое правило: ножницы могут быть любые, но бритва севильская, он ее бережет как зеницу ока. Облезлый таз с водой, маленькая грязная расческа. Пудры нет, зато имеется крошечный кусочек банного мыла. Маноло ухватил клиента за уши. Ну и оброс!
— А ты в самом деле умеешь стричь? — спрашивает Дарио, нагибая голову.
— Спрашиваешь! Да меня же прозвали Фигаро, — отвечает Маноло.
И для большей убедительности щелкает ножницами в воздухе.
— А где ты научился?
— Там… Наклони голову набок.
Пауза. Падает первая прядь.
— И много тебе приходилось стричь?
— У-у-у! Я целый год работал парикмахером.
— Где же это?
— Там… По тридцать человек в день стриг. И все — обросшие.
— Да кто такие?
— А заключенные. Я в тюрьме сидел.
Тупые ножницы не режут, а дергают, срезанная прядь щекочет шею.
— В тюрьме? За что?
— За контрреволюцию.
— Кто, ты?
— Я… Фигаро. Такие дела.
Щелкают ножницы. Маноло работает быстро.
— Это еще до Хирона было. Примерно, когда мы боролись с бандами в Эскамбрае. Подними-ка голову. Вот так. Я учился ухаживать за бойцовыми петухами в Тринидад. Я из Лас-Вильяс. У меня и сейчас там мать живет. Ты не вертись, а то могу ухо отрезать. У нас там было много таких, которые против революции. Ну вот. Я не больно-то понимал тогда что к чему.
— Сколько тебе лет-то было?
— Сейчас скажу. — Маноло считает по пальцам. — Двадцать. Я и слыхом не слыхал про революцию. Повернись-ка. Сиди так. Ну вот, и стали болтать. Революция победила, и, значит, теперь, мол, запретят петушиные бои. Тут я совсем отчаялся — как раз только купил хересанского петуха, сам подумай. Да еще испортили меня, развратили… понимаешь? Вот я и стал помогать контрреволюционерам. У тебя волосы торчат, как у психа. Отвозил в горы разное: медикаменты, продовольствие…
— Но ты знал, для кого это?
— Вот ей-богу! Да мне-то что! Я ж не понимал, что такое революция.
— А аграрная реформа?
— Да ну! Лучше и не спрашивай. Был бы ты тогда на моем месте. Откуда мне было знать-то? Я из своего загона для петухов носа не высовывал. За эти дела мне платили. И вдобавок сказали, что они, те, кому я помогал, против коммунистов. А я считал себя противником коммунистов, дурак дураком. Сиди смирно, я теперь с этой стороны ножницами пройдусь. Ну и в конце концов попались мы как миленькие. Оказалось потом, что вожак-то из ЦРУ, подумать только!
— А ты не знал?
— Да откуда мне знать, черт возьми! Своими руками бы его придушил! Ты сиди спокойно. Челку оставить?
— Стриги все. Меньше волос — лучше, прохладней.
— Хочешь сделаем солдатскую стрижку?
— Давай. Только чтоб волосы не торчали, как у ежа.
— Да что ты, ей-богу! Я же Фигаро, не кто-нибудь.
Маноло насвистывает мелодию из какого-то фильма. Щелкает ножницами, «Фигаро, Фигаро, Фигаро. Фи…»
— Ну а потом, как же ты…
— Как я оказался здесь? Попал в списки реабилитированных. Разобрался во всем, понял, что и как. Ты головой не верти, я сейчас бритвой… Меня даже сделали инструктором. И еще — парикмахером. Революция меня спасла! Спасла, и все!
— Я думаю! Ты меня порезал.
— Да нет, что ты! Чуть поцарапал. Фигаро никогда не промахнется.
— Сколько же ты сидел?
— Полтора года. А потом выпустили. Работу хотели дать. Хорошо обращались.
Маноло сделался серьезным, перестал стричь.
— Это было самой большой ошибкой в моей жизни. Я не знаю, чем загладить свою вину, Дарио. Люди такое свершили, а я…
— Дел хватает пока что.
— Черт побери! Да я потому и приехал тростник рубить! И не уеду, пока хоть один стебель останется. Зеркала поту, по ты не сомневайся, такой стал красавец — всех убьешь.
— Ты, наверно, со мной измучился. Здорово я оброс…
— И не говори!
Дарио стряхивает волосы с воротника, с рубашки, с брюк. Всюду клочья волос.
— Ну, и петушиные бои ты тоже бросил?
— Ладно, не говори лучше… Что ты понимаешь! Петухов я все равно люблю. Просто до смерти люблю, вот что. Надо видеть, что это такое — настоящий петушиный бой, породистые петухи. Хоть глаз ему выклюют, хоть совсем ослепнет, а все бросается… На запах крови идет. Здорово!
— Я, правда, никогда не видел петушиных боев. В нашем квартале…
— Что? Петушиного боя никогда не видел? Черт те что, малыш! Поверить не могу! Петушиный бой — это кубинский спорт. Теперь, конечно, уж нет, всякие там азартные игры запрещены. Но ведь как же?.. В любой деревне обязательно есть загон для петухов.
— Это верно. А скажи-ка, вот насчет шпор, правда
