Ведьмина внучка - Ирина Верехтина
И намекать, что хоть и похоронили Антониду по христианскому обычаю, и в часовне отпели, а люди не зря говорят… говорили, проТоньку-то, нехорошее.
– Ну, да тебе ни к чему, городская ты, не при чём тут, – бормотала тётка Надя непонятное. И Женьку срамила и честила всяко, спирт, мол, возит из Рязани банками! «Банки трёхлитровые, запечатанные, а внутри чистый спирт, неразбавленный, заводской! Сама пробовала, господи, прости меня грешную… Всю дерёвню, всех-от мужиков поит-спаивает. И берёт недорого, ведьминское отродье! Как приедет с банками энтими, и не лень ей ташшыть – соловьём разливалась захмелевшая Танькина мать, подперев рукой непослушную голову и не замечая застывших Ритиных глаз.
Не любили Антониду деревенские. Это Рита поняла. И то, что она, Рита, здесь чужая и потому – ни при чём, тоже поняла. Но муторно было от тётки Надиных слов, тяжело и пусто на душе: чужая, она всем чужая… Как Маирбековой родне, которая не простила, которой она не своя, и никогда не станет своей, и дети не станут, наверное… Ох! Нельзя об этом думать, вдруг да сбудется, лучше не думать…
Себя Рите не жалко, не за что жалеть – получила что хотела, за что боролась, на то напоролась. Ничего, она справится, они вместе с этим справятся… Бабушку Тоню жалко. И обидно за неё. И Женьку жалко. Женька сама виновата, зачем спирт ящиками возить? Девять литров неразбавленного спирта, это ж сколько будет, если разбавить? – сонно думала Рита.
Глаза во тьме
Лунный луч между тем добрался до Ритиной тахты, прочертил мягким светом одеяло, погладил Риту по лицу, словно приглашая – не спать, открыть глаза, – и поднялся вверх, осветив что-то на стене, у неё над головой. Рита подняла с подушки голову и ужаснулась: над изголовьем Танькиной тахты светилась–горела лампадка, озаряя дрожащим светом (отчего он дрожит? сквозняка вроде нет) икону с изображением неведомого Рите святого. У Антониды тоже такая висела… Нет, другая, там женщина была, а тут мужчина.
Рита оперлась на локоть и разглядела в лунном свете встревоженные и словно бы испуганные глаза. Показалось… С чего бы святому пугаться? Он здесь у себя дома, кого ему бояться… Святому-то хорошо, а Рите не очень, она вертится с боку на бок в чужой постели и никак не уснёт! Зачем Таньке лампадка? И икона – зачем? От кого она оберегает Таньку (да кто её обидит, это её дом, её здесь любят, и в деревне любят, Танька со всеми приветливая и ласковая, мимо беды никогда не пройдёт, поможет).
Так от кого остерегает её подругу этот неведомый святой? Защитит ли? – подумалось вдруг Рите (и колыхнулось что-то внутри, соглашаясь – «Да где ему, не справится! Слабак»). Он и сам-то в себе неуверенный, и глаза – не святые, испуганные. Рита усмехнулась и продекламировала «страшным» шёпотом: «Трусоват был Ваня бедный. Раз он позднею порой, весь в поту, от страха бледный, чрез кладбИще шёл домой». И подмигнув святому – «Не дрейфь, парень! Ещё сто лет провисишь, а там, глядишь, антиквариатом заделаешься» – повернулась на другой бок, вздохнула, успокаиваясь, и провалилась в каменный сон.
И не увидела, как дрогнул огонёк в лампадке, заметался – и погас. В окно светила луна, которая сегодня была – полной, и в её серебряном свете глаза на иконе, словно вобравшие в себя погасшее пламя лампадки, горели невысказанным укором.
Рита сладко спала, улыбаясь во сне… И не слышала, как шептались за стеной Танька с матерью…
Отче наш
– Ты её-то отведи, а сама-то не ходи – на ведьмину могилу! Не вздумай! – наказывала Таньке мать.
–Да я и не собиралась! И близко к ней не подойду, боюсь я… И за Ритку боюсь. Правда, Ритке она ничего не сделает, Риткина бабушка ей родная сестра, не должна она…А Ритка тут ни при чём, сбоку припёка, родня не прямая, дальняя, – рассуждала Танька.
– Да какая ни есть, а родня! А ты её в свою постель положила, ведьмину племяшку. Постелила бы на сеновале, так нет, ты под распятье её уложила, со святым угодником, – расходилась Надежда. – Ты лампадку-то забери, сюды принеси. Чай, не спится подруженьке твоей, под иконой освященной.
– Ритка неверующая, ей всё равно, – забормотала Танька, виновато отводя глаза. Босиком прошлёпала по коридору, постояла у двери, прислушалась: за дверью было тихо. Танька отворила дверь и тихо ахнула: Рита безмятежно спала под погасшей лампадкой, лунный луч серебряным светом освещал красивое нездешней красотой лицо. Таньке стало жутко.
«Не чадит лампадка-то, погасла…» – Танька дрожащими пальцами достала из коробка спичку, чиркнула, поднесла к фитилю. Спичка погасла. Танька зажгла новую. Фитилёк был утоплен в масло, но вот беда! – не желал загораться, а спички отчего-то гасли. Рита улыбнулась во сне, в лунном луче блеснули зубы – красивые, словно жемчуг, в деревне ни у кого таких нет.
«Отче наш, – скороговоркой забормотала Танька (которая вообще–то была неверующей, а икону мать повесила, так и пусть висит, Таньке не мешает, даже спокойнее с ней), – иже еси на небесях, как там дальше? Да святится имя твое, да будет воля твоя, да приидет царствие твое, дальше я не помню, но ты всё равно спаси и сохрани. И завтра на кладбище Ритку обереги, если ты есть! Не за себя прошу. Ритка за чеченом замужем, за нехристем, но ты не оставь её, Господи, она ведь русская наполовину, и она его любит, а ты любить велел…»
Танька забыла о том, что она неверующая, молилась по-настоящему, просила всерьёз, и крестилась не в шутку, и верила – взаправду. Но – то ли бог (как, впрочем, и все в деревне) не сумел разобрать слов в Танькиной молитве-скороговорке, то ли спички отсырели, но лампадка упрямо не желала гореть. Рита беспокойно заворочалась, вздохнула со стоном. Танька сняла со стены икону и вышла, закрыв за собой дверь. В коридоре силы оставили Таньку, и она опустилась на пол. Вынула из коробки сразу две спички, чиркнула ими о коробок – спички весело вспыхнули. Танька дрожащей рукой поднесла их к фитильку, и тот послушно загорелся ровным, словно живым пламенем.
– Где-ка ты, куда запропала, Танюшка, – позвала мать. – Что там? Говори.
– Да ничего, мам. Спит она. А луна знаешь какая красивая! Огромная, круглая, и прям в окно, в лицо ей светит. Иди посмотри, она красивая такая…
– Луна?
– Да
