Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
— На месте бе-гом! Раз-два-три! Раз-два-три! Локтями, локтями энергичненько работаем! Иванкович, тебе что, толкаться не приходилось? Представь, что бежишь в буфет за коржиками! Раз-два-три! Выше коленки! А теперь бе-гом — марш!
Послышался топот, потом вдруг чей-то вскрик — и в физзале стало надолго тихо. Скучая и злясь на себя, я принялась рассматривать платья «дев», пустые, уныло свисавшие с крючков. Я уже так хорошо их знала, что могла определить, которое — чье.
Нам всем предписывалось носить совершенно одинаковую форму— строгое коричневое платье с воротником-стойкой и черный передник. Чулки полагались в резинку, туфли или сапожки — без малейшего признака каблука. В качестве единственного украшения допускался белый воротничок, которым обшивали стойку, и белые манжеты — возможные, но необязательные. Формы, пожалуй, придерживались лишь я да еще две-три девы, вернее, это придерживались наши родители. Матери остальных, не выходя из рамок коричневого с черным и белым, старались всеми способами смягчить, разнообразить и унаряднить форму дочерей. Платье старосты Вали Изотовой было благородной плотной, глубоко-коричневой шерстяной ткани, не похожей на уходящую в крысиную рыжину штапельную материю моего платья, истертого на швах до противной перхотной белесости. С черного шелкового передника бывшего нашего комсорга Наташи Орлянской ниспадали изящные полупрозрачные «крылышки» — передник казался бабочкой, — это вам не мои черно-серые сатиновые лямки с тощей перемычкой на груди. Зато Наташка не могла продеть свои крылышки в номерок. На стойке платья Лены Румянцевой сиял белоснежный просвечивающий воротничок, окаймленнный восхитительными мелкими, как бы жемчужными, кружевными зубчиками. Такие же зубчики перламутрово светились на манжетах, для Лены — обязательных. Все это никак не могло оказаться грубым, заношенным, косо подшитым, как у меня. Чулки, висевшие на нижних крючках вешалки, были в основном фильдекосовые, пусть и многократно подштопанные, еще материнские довоенные. Прочее белье, аккуратно завернутое на время урока в кальку из-под физкостюмов, оставалось незримым, но скорее всего, очаровательным. Я с отвращением глядела на свои заляпанные чулки в резинку, бесчисленными скривившимися бороздками утекавшие в плохо чищенные жерла низеньких сапог, с не меньшим отвращением помня, что чулки держит, правда, новый и розовый, но уже обтрепанный, со многими нравоучениями купленный «девичий» пояс, чьи металлические машинки погнулись от того, что я, часто забывая ключ, открывала ими наш французский замок, вытягивая их на резинке из-под платья. Под вешалкой, построенная ровной шеренгой, ждала владелиц обувь — большей частью вполне приличные черные баретки с перепонкой поперек подъема, у некоторых даже на микропорке.
Наконец вернулась Люси и села с другого края скамейки. Но заговорить с ней я не успела: за дверью вдруг послышались странные встревоженные голоса, даже вроде чей-то стон…
— Лажа там у них какая-то вышла, — бросила Люси. И в предбанник вошли четыре девочки, бережно ведя и поддерживая пятую, длинненькую и черноватую, которая заметно прихрамывала.
Одна из ведущих охромевшую, круглолицая, румяная и ровно стриженная, что нам вообще-то запрещалось, нежно приговаривала:
— ДЕРЖИСЬ, ДЕРЖИСЬ, ПОДЖАРОЧКА! СЕЙЧАС ПРОЙДЕТ, РОДНЕНЬКИЙ. НИЧЕГО-НИЧЕГО, ДРУЖОЧЕК. ОЧЕНЬ БОЛЬНО, ПОЖАРЧИК?
Начало Пожарника
Ира Пожарова появилась в 9-I всего несколько месяцев назад, в начале октября прошлого, 1952 года. Ее привела на англяз наша классная воспиталка Тома, велев любить и жаловать новенькую. Пожарова приехала с юга, где ее отец служил офицером, и оказалась новенькой и в городе, и в школе, поэтому от нас требовалось особое внимание к Ире, которую почти весь первый день так и звали, церемонно, по имени и даже без частицы «ка».
В те дни я, рассаженная за болтовню с Лоркой Бываевой, сидела одна на своей второй парте средней колонки — тут, перед учительским столом, мне было самое место: всегда под присмотром. Я не слишком переживала разлуку с Лоркой — к тому времени я уже ходила на переменах и поочередно провожалась после школы с Инкой Иванкович, да и Лорка здорово от меня удалилась, войдя в ОДЧП.
Тома посадила Пожарову ко мне, хозяйственно оповестив класс, что Пожарова Ирина, судя по ее южным отметкам и характеристикам, может подтянуть отстающую по всем статьям Плешкову Нику.
Пожарова, черноватая, узенькая и высокая, казалась еще длиннее и уже от южного загара и от особо заплетенных косичек. Она начинала их плести высоко над затылком, и эти исходные бугорки торчали с двух сторон, как рожки. Лицо ее выражало какой-то постоянный порыв вперед и вверх, словно ее иссушал и вытягивал невидимый внутренний МОЙ, подхватывавший своим вихрем худенькую фигурку. Когда Пожарова села ко мне, я тотчас выложила на середину парты двойной листок в клеточку для переписки и накарябала: «Ты где живешь? Хочешь, пойдем после школы вместе?» Ответа пришлось ждать долго. Ира с достойной и обстоятельной бережливостью устраивала на парте чистейший, обернутый калькой учебник англяза, образцовейшую тетрадь с ровно наведенными по линейке полями, и, в желобке возле чернильницы, прозрачную розовую плексигласовую вставочку с 86-м пером. Потом она оторвала кусок первозданно незапятнанной промокашки и домовито обтерла нашу общую теперь чернильницу, которую я безобразно заляпала фиолетовой гущей, уже засохшей и отливающей павлиньей зеленью. Возле вставочки она положила специальную фланелевую кругляшку для вытирания перьев, и очень кстати, потому что, обмакнув перо и вытянув на нем ком разведенной мною в чернильнице грязищи, ей немедленно пришлось обтереть перо и вновь, осторожнее, обмакнуть. Лишь тогда, косясь на листающую журнал Тому, Пожарова вывела под моим вопросом одно только круглое, аккуратное слово «подожди». Делать нечего, я
