Монологи о наслаждении, апатии и смерти (сборник) - Рю Мураками
И тем не менее я ничего не предпринял и вернулся в номер Кейко Катаоки, поскольку то, что ожидало меня там, превосходило даже страх потерять себя. Это была простейшая вещь: удары моего сердца, которые влекли меня туда, возбуждение, которое одолевало меня, мои тщетные попытки защитить себя, которые я мог ему противопоставить.
– Сначала мы выбрали одну девушку, которую я знала.
Она заговорила сразу же, как только я присел на софу. Должно быть, она почувствовала запах спермы у меня на пальцах и под ширинкой. Я сгорал от стыда, мне хотелось переломать себе пальцы. Однако я знал также, что у меня нет никакой возможности скрыть от нее это.
– У меня было много подруг, и очень близких, все очень разные, но у них было кое-что общее, то, что я назвала бы силой слабого. Вы когда-нибудь видели девушек, работающих в клубах садомазо?
Я покачал головой. Прав я был или нет? Это не было отсутствие любопытства. Вероятно, при всей той информации, которой я обладал, вопрос следовало ставить иным образом, не рискуя подставить под удар собственную личность. При всем этом в голове у меня основательно утвердилось одно: невозможно совершенно потерять себя.
– Ах так! Вы таких не знаете! Впрочем, я тоже. Я знаю, что угроза СПИДа заставила многих девушек, работавших в soap lands или love hotels[9], перейти на садомазохизм и что этот наплыв обернулся снижением качества услуг под тем предлогом, что данная практика не требовала непосредственного проникновения. Когда я начинала работать в клубах, это были настоящие притоны пьяных девиц… Это, несомненно, согласовывалось с их желанием причастности, желанием принадлежать к определенной сети. Этот феномен характерен для определенных периодов. Вспомните хотя бы эпоху модз в Англии, или немецких фанаток, или движение панков, или даже переводчиков в послевоенное время! С недавних пор садомазохизм превратился в некую форму признания, хотя это и звучит несколько странно, потому что я не имею в виду признание в том смысле, в каком оно употребляется в гражданском кодексе. В данном случае произошло то же, что случилось с сумками от Вюитон или костюмами от Шанель: деньги, которые полились сюда рекой, опошлили данный вид деятельности, которая поначалу мало кого интересовала.
Акт насилия подразумевал участие личности, расположенной к тому, чтобы быть изнасилованной. Я бы предпочел, чтобы моя лучше растворилась или вовсе не существовала. Однако как можно вообразить существование без личности? А может, это растворялся только этот кокон, некая социальная оболочка? Сумма информации, составляющая прошлое каждого индивида? Мой взгляд остановился на ножках кресла, в котором сидела Кейко Катаока. Ткань, которой были обиты спинка и сиденье, напоминала итальянскую. Легкие изогнутые ножки, украшенные простой резьбой по дереву, терялись в толще ковра. «Вот бы превратиться в ножки этого кресла», – подумал я и сам вздрогнул от этой мысли. Она не родилась в моей голове, но как будто витала в воздухе, прозрачная и незаметная, и мне даже показалось, что она сама в меня проникла. Я уставился на кресло. «Но разве не именно так возникают все наши мысли? Разве не мы являемся творцами собственных мыслей или волеизъявлений? Напротив, они вроде уже существуют здесь и рано или поздно привлекают наше внимание». Когда я осознал это, то тут же почувствовал, как будто что-то отделилось от меня. Как афиша, трепещущая на ветру, наконец поддается его порывам, и обрезки скотча, которыми она была приклеена к доске, не выдерживают. В то же время я не мог бы сказать, что это было, только что оторвавшееся от меня, как афиша. Мне казалось, что затронуты все участки моего мозга, что кора, зрительный нерв и центр мозжечка, механизмы действия которых я изучал во время курса биологии в университете, были словно оголены, не предохраняемые более ободранным черепом, и что части будто сместились по отношению друг к другу. Гипноз, пожалуй, мог бы произвести похожее действие на мои двигательные функции. Ножки злосчастного кресла уже проникли внутрь меня. Бедра женщины были слегка раздвинуты. Остались лишь ее ноги и стопы, которые я вожделел, и это кресло, торчавшее у нее между ног, как огромный пенис. Или же это были клещи, приближавшиеся к моему распоротому чреву, чтобы вырвать оттуда какой-то прогнивший и не действующий более орган: кресло полностью овладело мной. Я превратился в вещь, я был теперь предметом, и, что странно, тот факт, что я стал вещью, рассеял вдруг все мои страхи. Слова, которые произносила Кейко Катаока, не слетали с ее губ, теперь говорила сама комната, она сыпала на меня словами, и именно так рассказ проникал мне в уши.
Кейко Катаока последовала совету своего парня, с которым встречалась еще в лицее, и попала в клуб садомазо,
