Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс
В эту среду, совершая обход зажженных свечей перед сном, я впервые подумал о будущем. В спальне, обитой розовым шелком, я задержался перед комодом в античном стиле из крапчатого красного дерева с бронзой, перед зеркалом, поддерживаемым двумя амурами, перед большой, с балдахином, кроватью, огромной под своим розовым шелковым пологом. Каждую неделю, как это было и в прошлом, кровать застилали свежими простынями и сатиновым стеганым одеялом, за чем неусыпно следила Плясунья Розина. В эту среду я подумал, что индийская шаль когда-нибудь ляжет в один из ящиков комода. Сегодня я уже знаю, что эта шаль проплыла по многим морям, но где-то она теперь?
Между тем жизнь шла. Разговор господина Букара с обвиняемыми из Большой Гавани побудил нас серьезно заняться их поместьями и рабами, что сократило наши досуги, хотя в это дело каждый внес свою лепту. В Порт-Луи по решению губернатора был распущен Колониальный комитет, и господин Иеремия, стараясь выиграть время, не щадил ни судей, ни обвиняемых. Он надеялся заменить в Верховном суде трех судей другими, преданными ему людьми. Едва закончилась уборка сахарного тростника, я предпринял распашку некоторых целинных земель и выкорчевал бесполезные деревья индиго.
Проходили недели. В декабре над Большой Гаванью пронесся ветер непослушания. У Букаров рабы воспевали Иеремию, хотя никто его и в глаза не видел. «Господин Иеремия приехал в шляпе набекрень…»[10] Нередко бывало, что по ночам из одного поместья в другое разносилась барабанная дробь. Странный то был диалог, как будто основанный на звукоподражании, вначале неторопливый, потом все более исступленный. В иные ночи я долго стоял на террасе, облокотившись на кованые перила. Море, невидимое в темноте, но близкое, распространяло терпкий запах йода и сухих водорослей. В перерывах, когда один барабан умолкал, а другой, где-то на склоне горы или же за равниной Голландцев, не начал еще отвечать на послание, я слышал, как падают наземь широкие листья миробаланов. Давящая тишина длилась пять или десять минут, после чего опять раздавались ритмические звуки, и меня охватывала необъяснимая тоска.
Как-то ночью я позвал Рантанплана.
— Что это значит?
Было видно, что он разрывается между верностью людям своей расы и привязанностью к тем, кто покоится за ручьем, да и ко мне тоже. Он колебался, что-то блеснуло в его взгляде.
— Они говорят, что близятся сроки, сударь.
Но тогда как другие хозяева жили в страхе, я благословлял человечность, которую проявляли к своим рабам мои родственники.
Управляющий Изабеллы Гаст совсем обнаглел и не поддавался никаким увещаниям. Однажды ночью, незадолго до Нового года, ко мне пришла бедная Изабелла, одна, без своей постоянной спутницы, и полная решимости незамедлительно что-нибудь предпринять, буде ей посоветуют это.
— Просто не знаю, что делать, я не трусиха, но…
Она не была трусихой, я это знал. В любой час, с Карфагенской царицей или одна, объезжала она свои земли, и так было с первого дня приезда в колонию. Назавтра я рассказал господину Букару про ее затруднения. Мы хладнокровно их разобрали, и нам показалось, что самое мудрое было бы посоветовать Изабелле избавиться от управляющего, спровадив его подобру-поздорову. Что и было сделано, после чего постепенно восстановилось спокойствие.
Второго января я устроил праздник, приурочив к нему раздачу одежды и разных мелких подарков моим людям. Рантанплан обрадовался как ребенок, когда я ему преподнес часы и цепочку, и с этого дня он так и ходил с висящей у него на груди толстой цепью, пропущенной сквозь петлицу его сюртука, и с часами в кармане, бережно вложенными в полотняный мешочек.
Букары и Изабелла приняли мое приглашение и согласились прийти мне на помощь. Накануне я велел отнести Изабелле индийскую шаль. Она явилась ко мне в этой шали, красовавшейся у нее на плечах, и сказала просто: «Это чтоб вас поблагодарить».
После раздачи подарков и пожеланий слуг: «Мы надеемся, что вы всегда будете таким, как сейчас», я попросил моих друзей остаться на ужин, и госпожа Букар-мать села во главе стола. Вечер прошел оживленно. Горели свечи во всех канделябрах и бра, на столе сверкали хрусталь и серебряные приборы. Рантанплан устроил нам настоящий сюрприз, подав на десерт изображающий хижину Поля и Виргинии изумительный торт из нуги, начиненный грейпфрутами и другими засахаренными плодами. Анна отказывалась его резать, дабы не разрушать эту красоту. Маленькие подробности, за которые я продолжаю цепляться по сю пору.
Да, это был оживленный вечер, я надолго его запомню. Не потому, что я в первый раз принимал друзей, и даже не потому, что в первый раз у меня за столом была Изабелла, а из-за удивительно праздничной атмосферы, когда поневоле веришь, что добрые пожелания, которые принимаешь с внешним безразличием, могут, должны сбыться. Я был повязан дивным и молчаливым согласием. Не было произнесено ни единого слова, однако я знал: выбор сделан, и это уже навсегда, хотя пока меня что-то еще удерживает. Я открывал для себя все то, что нам дарует глубокое чувство. Эти ребячества, эти бессмысленные тревоги, эту слепую ревность, эти внезапные вспышки, эти причуды и ощущение полного счастья от одного мимолетного взгляда или улыбки. Мне хотелось как можно дольше продлить эту сладостную эйфорию, в коей я пребывал.
В тот же месяц на остров обрушился тайфун, который порядком попортил наши плантации, но все-таки не привел к такому опустошению, как в Порт-Луи, где тоже произошло наводнение. На Большой Северо-Западной реке снесло два моста. Ручьи вышли из берегов возле сада Вест-Индской компании, и одна женщина там утонула. Оказавшись пленником в своем доме, я видел через окно, как трещат и ломаются распустившиеся деревья. Море было мертвенно-бледным. Казалось, дома упираются изо всех своих сил, чтобы себя отстоять. Шторм свирепствовал двадцать четыре часа. На следующее утро пейзаж выглядел уныло, на аллее лежала подстилка из листьев.
Дни бежали за днями. Я по-прежнему виделся по вечерам с Изабеллой. То у Букаров, куда она приходила с Карфагенской царицей, то на аллее в своих «Гвоздичных деревьях», где она тихо прогуливалась в одиночестве.
Всего только раз она смело вступила в мой дом одна. В тот вечер, когда явилась за помощью и советом по поводу своего
