Влас Дорошевич - Литераторы и общественные деятели
— Я не хотел видеть только вашу визитную карточку. А приезжать ко мне в другой раз, — вы человек занятой. Вы человек занятой, я человек занятой, но у меня есть четверть часа, сядем и поболтаем.
Я представился, начал благодарить. Но В. И. перебил меня.
— Это я должен вас благодарить. Вы своей статьёй дали мне возможность сделать хорошее дело. Я ещё в долгу у вас. Это уже второй случай. Помните, вы месяца два тому назад писали о служащем, пострадавшем при аккерманском взрыве.
В Аккермане произошёл взрыв казённого склада спирта. Несколько человек было убито. Много ранено. Среди них наиболее тяжко подвальный. У него треснул череп, ему придавило грудь, у него было сломано несколько рёбер. Ему в трёх местах переломило руку. Он потерял ногу.
И он же оказался «во всём виновным».
Никто, конечно, не ждал, что он выживет. И когда производилось расследование, виновным во всём оказались не живые невредимые заведующие складом, а «всё равно долженствующий умереть подвальный».
— Умрёт, — что ж ему будет?
Каким-то чудом он выжил. Калека, никуда не годный, он обратился с требованием, чтоб обеспечили его участь.
— А то в суд подам!
— Вы в суд? А мы вас под суд. Обеспеченье участи! Благодарите ещё Бога, что вас не сажаем на скамью подсудимых!
Тщетно обойдя всё, — и в консистории, наверное, был, — несчастный подвальный прибег к «силе печатного слова».
— Спасите, защитите, помогите.
Я написал статью и сам изумился чуду.
Прямо чудо.
Через неделю я получил от подвального телеграмму:
«Деньги мне выданы. Под суд не отдадут».
— Так это были вы, Владимир Иванович?!
— Я прочёл вашу статью и телеграфировал распоряжение глупостей не делать. Под какой там суд отдавать? Потерпевшего! Просто, — выдать деньги, которые он совершенно законно спрашивает.
И Владимир Иванович добавил:
— Да, печать может быть большой силой.
— Могла бы! — поправил я.
— Может! — настойчиво повторил он. — Вы знаете, я недавно злоупотребил вашим именем. Простите меня. Такое дело вышло. Тут в одном постороннем нашему ведомстве служащий заболел психическим расстройством. Что тут делать? Разумеется, обеспечить семью бедняги, — и только. Но там какие-то формальные причины. Словом, — невозможно. Я, знаете, и постращал главу ведомства..
Он назвал одно очень высокопоставленное лицо:
— Смотрите, в печать попадёте! Я уж слышал, что там знают. Выдали и обеспечили!
Владимир Иванович рассмеялся.
— Да, но только позвольте мне внести одну поправку, Владимир Иванович. Лицо, о котором вы говорите, между прочим, известно тем, что никогда не обращалось с жалобами на печать. Когда даже на него нападали, и нападали сильно. Есть два способа обращать внимание «на то, что пишется» в газетах. Один — проверить, обсудить и, если указание верно, им воспользоваться. Другой способ — сказать: «пусть не говорят о моём ведомстве». Да, не говорят, — и говорить не будут. Какой из этих способов у нас общеупотребительнее, предоставляю судить вам самим, Владимир Иванович.
Он улыбнулся:
— Да, это так. А всё-таки сильно обращают внимание на то, что пишется в газетах.
— Да, но в силу причины, о которой я сейчас сказал, толку-то не получается ни для дела ни для нас. О нас-то уж даже и говорить нечего. Нам одни неприятности! Наиболее свободны мы по отношению к ведомству земледелия. Там мы почти свободны. Да ещё финансовое ведомство меньше других протестует, когда мы говорим о делах, подлежащих его компетенции. По крайней мере, у нас установился такой взгляд.
— Мы делаем большое дело, — отвечал Владимир Иванович, — и нам нужны сведения, советы, указания. У нас слишком большое дело! — и он заговорил с живостью. — На нас нападают, что мы всё забираем в свои руки. Говорят: «все мы теперь под Министерством Финансов ходим». Это естественно. Мы много берём у народа. Мы берём налоги, прямые, косвенные. Если осталась у народа экономия — один пропивает её на водке. На казённой водке. Другой, бережливый, копит и несёт в сберегательную кассу. В нашу кассу. Всякий избыток, — всё поступает к нам. Мы всё берём, — мы же должны и давать. Давать, чтобы он мог нам платить, чтоб ему было из чего. Это наша обязанность. Нам и приходится брать в свои руки дела, которые подлежат компетенции других ведомств. Неизбежно приходится. Чтоб поднять платёжные средства страны, её благосостояние, — прежде всего нужно просвещение. Какие школы — всё равно. Но школы, школы. Это — главнее всего. Вот мы и взяли в свои руки профессиональное образование. Покрывайте Россию сетью школ. Наше ведомство — «молодое», недавно реформированное. У нас меньше рутины, канцелярщины, чем в других ведомствах. Обратитесь в народное просвещение: дозвольте открыть школу, реальное училище? Пойдёт, по принятому обычаю, бесконечная переписка: вызывается ли потребностями данной местности да собирание по этому поводу материалов, да то, да сё. По нашему мнению, школа нигде лишней быть не может. Везде — нужда. Прибавьте к вашему реальному училищу, — ну, столярные классы. «Профессиональная школа!» Подлежит компетенции Министерства Финансов. Завтра же разрешение — открывайте! И с тех пор, как это стало легко, сколько кинулось: «Мы желаем! Мы желаем открыть школу, училище!»
Владимир Иванович говорил с увлечением:
— Вся Россия, таким образом, покроется сетью школ! Как они будут называться, это всё — равно. Но это школы. Школы! Главное!
Это было моё первое и последнее свидание с Владимиром Ивановичем.
Я всегда смотрел на сановников, как надо смотреть на великолепного королевского бенгальского тигра.
Любуйся, но не ласкай.
Эпиграфом ко всей моей скромной журнальной деятельности всегда было:
«Минуй нас пуще всех печалейИ барский гнев и барская любовь»...
Я слуга общества и больше ничей.
Я никогда не надеялся напечатать этот «панегирик», потому что никогда не думал, чтоб я, журналист, «пережил» товарища министра финансов В. И. Ковалевского.
Теперь я прошу вас, г. редактор, напечатать этот маленький очерк.
В. И. Ковалевский вышел в отставку. Его место занял В. И. Тимирязев.
Ещё старик Марий сказал:
— Восходящее светило всегда имеет больше поклонников, чем заходящее.
Всех вступающих сановников приветствуют. И позвольте среди ликующих возгласов в честь вступающего раздаться моему тихому голосу в честь уходящего.
Дайте место этим «крокам», этому штриховому наброску портрета В. И. Ковалевского.
Сделать этот набросок портрета заставляет меня не только благодарность, но и сама справедливость.
Г. Г. Солодовников
Над владетелем пассажаРазразился страшный гром:Этот миленький папашаОчутился под судом.Хоть улики были ясны,Но твердил сей муж прекрасный:«Не моя в том вина!Наша жизнь, вся сполна,Нам судьбой суждена!»
Так пел лет 20 тому назад в роли Ламбертуччио, в московском «Эрмитаже», у Лентовского, весёлый и остроумный Родон.
«Боккачио» из-за этого шёл чуть не каждый день.
Москва валом валила в театр:
— Гаврилу Гаврилова под орех разделывают!
— Щепки летят! Одно слово!
Все были в восторге.
И когда Родон кончал, публика аплодировала, стучала палками, орала:
— Браво!.. Бис!.. Бис!..
Куплет про «папашу» повторялся три-четыре раза.
Г. Г. Солодовников тогда только что прогремел на всю Россию всех возмутившим делом с г-жой Куколевской.
Он прожил с г-жой Куколевской много лет, имел от неё кучу детей, — затем её бросил.
Г-жа Куколевская предъявила иск, требуя на содержание детей.
Солодовников отстаивал законное право бросать женщину, с которой жил, необыкновенно мелочно и гадко.
Он представил на суд все счета, по которым платил за неё, перечень подарков, которые ей дарил, и доказывал, что она ему и так дорого стоила.
Его адвокатом был знаменитый Лохвицкий. Человек большого ума, таланта и цинизма.
В своей речи он спрашивал:
— Раз г-жа Куколевская жила в незаконном сожительстве, — какие же у неё доказательства, что дети от Солодовникова?
Эта речь, этот процесс легли несмываемым пятном на знаменитого адвоката.
А за Г. Г. Солодовниковым, с лёгкой руки В. И. Родона, так на всю жизнь и утвердилась кличка «папаши».
Это было одно из тех тяжких преступлений против истинной общественной нравственности, которые никогда не забываются.
Этого человека, за гробом которого ехали пустые кареты, знала вся Москва, и вся Москва терпеть не могла.
Когда заходила речь о «папаше», наперерыв рассказывали только анекдоты.
И анекдоты, — один другого обиднее и хуже.
Купеческая Москва любит восхищаться делячеством и способна приходить в восторг от очень уж ловкого фортеля, даже если от него и не совсем хорошо пахнет:
