Виктор Слипенчук - Зинзивер
Никогда я не любил это грандиозное по своей безвкусице сооружение. Дутое и нахальное, с потугами на Медного всадника, оно не олицетворяло ничего, кроме воинствующей бездарности. Только мои литобъединенцы и могли по-настоящему воспеть сей монумент. И они воспели. Один из Маяковских написал буквально следующее: "Прекрасный конь здесь не валялся, Он здесь воспрыгнул на бугор, И навсегда на нем остался... Победный витязь Святогор!" Помнится, помощник старосты (он тогда еще не был Некрасовым) восхищенно зааплодировал автору. Все ждали, что скажу я, но я еще был связан по рукам и ногам (на заседании присутствовало несколько человек не совсем бездарных), а потому попросил каждого, высказывающегося о стихотворении, не забывать о величии советского патриотизма.
Не совсем бездарные молча встали и покинули заседание. Один из них задержался у двери, сказал, что ему понятно, почему "Прекрасный конь здесь не валялся, Он здесь воспрыгнул на бугор...", но при чем здесь "витязь", притом "победный", если он богатырь - "Святогор"?
Да-да, это было так плохо, что аж хорошо!.. Чтобы не расхохотаться вслух, я скрестил брови, как самурай, и, не задумываясь, нашел в стихотворении множество достоинств как раз там, где их и в помине не было. Да-да, я восхищался трюфелями в квашеной капусте.
Теперь же я был мудр и строг, и, словно в отместку за похвалу трюфелей в квашеной капусте, ничто не могло вывести меня из этого удручающего состояния. Ни уговоры Розочки на перроне, ни стихи, прежде вызывавшие смех, - ничто. Это было состояние какого-то внезапного отключения от желаний. В свои двадцать три года я чувствовал себя столетним старцем. Наверное, подобное состояние и есть нирвана. Во всяком случае, я ощущал, что мои желания как бы отслоились от меня, а поток сознания стал более неподвижным, хотя и более всеобъемлющим.
Я сел спиной к "победному витязю". И сразу даль реки приподнялась, раздвинулась, и где-то далеко-далеко, словно бы на краю земли, встала во весь рост колокольня Юрьева монастыря, а чуть левее обозначилась темная маковка купола храма Георгия Победоносца. "Россия, Русь! Храни себя, храни!.." Я услышал тихий вечерний вздох, ветви ив внизу покачнулись от внезапного ветерка, сошедшего сверху, и словно бы задумались. "Россия, Русь! Храни себя, храни!.." И опять вздох, и мягкое согласие ив, как будто слова поэта вспомнились не лично мне, а были растворены во всем, что я видел вокруг. Поэт - это прежде всего твое заветное слово! И пусть "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется...", ясно одно: оно не может быть лживым.
Я смотрел в сиреневую даль сгущающихся сумерек, и мне казалось, что Розочка где-то здесь, она никуда не уехала и каждую секунду может окликнуть меня и мы вместе пойдем домой.
ГЛАВА 16
Первые дни нашей встречи были самыми обыденными, то есть она затеяла генеральную уборку со стиркой, а я помогал ей. Потом мы отдыхали. Глядя в потолок, она засыпала, а я, привстав, смотрел на нее и смотрел. Ямочки на щеках ее распрямлялись, и чувствовалось, что она отходит от усталости, которая накопилась в ней за время ее отсутствия. Когда Розочка просыпалась, я притворялся спящим, и мне было приятно, что, убедившись, что я с нею, она осторожно прижималась ко мне и опять засыпала. С каждым днем она чувствовала себя все лучше и лучше. Лишь на пятый день мы стали разговоры разговаривать, да и то Розочка в основном слушала и улыбалась. Потом она стала все чаще задумываться, и лицо ее делалось каким-то опустевшим. А однажды она вдруг ни с того ни с сего сказала: "Все, хватит играть в детский сад". И засобиралась в Москву: она решила восстановиться в медучилище и окончить его. Я не перечил ей, я спустился вниз и с вахты позвонил на турбазу, что размещалась как раз у стен Юрьева монастыря. Я попросил номер на двоих на три дня. Я объяснил это тем, что мы, молодая чета, покрасили комнату в общежитии и нам негде жить.
Во время моего разговора с турбазой вахтерша, известная Алина Спиридоновна, неотрывно смотрела в окно и, презрительно фыркая, громко возмущалась:
- Ох, есть еще, есть еще подлянка в подлецах!
Зато как обрадовалась Розочка, когда вместо вокзала мы приехали на турбазу! Уже в гостинице она поцеловала меня и сказала:
- Митя, ты настоящий джентльмен! И если ты все еще считаешь Розарию Федоровну своей Розочкой, выслушай ее со всей серьезностью и исполни ее наказы.
Она наказала мне, чтобы я не ждал ее или ждал, не ожидая, что она вернется. Потому что она уже не та Розочка. Она даже не та Розария Федоровна уже. Она другая потому, что те были пустышками, а она, настоящая, теперь имеет высокую цель в жизни.
- У нас с тобой еще есть семейные узы, - промямлил я неуверенно (опасался, что она сейчас же напомнит, что сменила паспорт и фамилию).
- Ах, вот оно в чем дело - узы! - улыбчиво воскликнула Розочка, и лицо ее вдруг посерьезнело и даже построжело. - Выходит, ты хочешь, чтобы я предала свою высокую цель и вернулась к тебе? Ты этого хочешь, Митя?!
В ее вопросах я почувствовал не столько изумление, сколько угрозу.
- Нет-нет, я только хочу, чтобы ты была всегда со мной, чтобы мы жили вместе.
- Эх ты, Митя! Ты еще не знаешь о моей цели, поэтому так говоришь!.. А цель у меня такая, что исключает совместное проживание с кем бы то ни было, в том числе и с тобою.
Она растрогалась и поцеловала меня в лоб с такой неизбывной горечью, будто покойника. Мне стало страшно: что она задумала, что это за цель, которая исключает совместное проживание с кем бы то ни было?! Может, это действительно Чернобыль - какие-нибудь секретные экологические последствия?!
- Розочка, цветочек, скажи мне о своей цели! -взмолился я, подозревая бог знает что.
- А-а, испугался! - внезапно обрадовалась Розочка и как ни в чем не бывало принялась разбирать постель.
Надо признать, что с возвращением Розочки в душе моей действительно поселился страх, переходящий в какую-то беспричинную тоску. Особенно болезненно я ощутил ее на турбазе, когда Розочка рассказывала, с какими мытарствами ей пришлось столкнуться, чтобы продать наши холодильник, цветной телевизор, шифоньер и диван-кровать.
- Зато приехала вся в обновах, - сказала тогда Розочка и прошлась возле меня в известной сиреневой кофточке, американских джинсах и красно-белых кроссовках "Найк".
- Нет-нет, - отменила она свой выход, - это не в счет... Отвернись!
Она взяла сумочку (тоже новую, с красным треугольником на крышечке), очень похожую на санитарную, и по характерным шумам, сопровождавшим ее приготовления, я догадался, что она решила предстать во всем блеске. Так и есть - Розочка накрасила губы, подвела брови и, накинув сумочку на плечо, прошлась возле меня взад-вперед словно топ-модель.
- Ну что, Митя?! - спросила она, светясь.
- Отлично, - сказал я.
- И еще ко всему... английское нижнее белье. - Розочка вытащила его из сумочки, оно умещалось у нее на ладони, словно носовой платочек, и горделиво объявила, что его вполне можно утолкать в спичечный коробок.
Никогда в жизни я не видел подобных аксессуаров - гарнитур состоял из двух предметов: черного прозрачного бюстгальтера из какой-то растягивающейся кисеи и таких же прозрачных трусиков, которые самопроизвольно стягивались до такой степени, что превращались в ничто.
- Где ты это все взяла? - поинтересовался безо всякого умысла, но Розочка вдруг рассердилась.
- Что, интересно? Очень интересно? - жестко спросила она и, помолчав, сообщила, что все это она взяла в Манчестере. - Разве ты не знаешь, что я живу в Манчестер Сити?!
Она нарочно так сказала, чтобы поссориться, но я смолчал, я проглотил пилюлю. Да-да, именно тогда во мне поселился страх, переходящий в беспричинную тоску.
Впрочем, на турбазе не все было плохо, а совсем наоборот. Разобрав постель и приняв душ, Розочка облачилась в английское белье. Уютно устроившись в свежей постели, она сказала, что так и быть, откроет свою высокую цель. И открыла - восьмого сентября, в день Владимирской иконы Божией Матери, спасшей Первопрестольную от нашествия Тамерлана, ей край как надо быть в Москве (Розочка решила принять православие, совершить обряд крещения). После окончания медучилища, а может, и раньше (она еще недостаточно знакома с церковными порядками) Розочка непременно уйдет в монастырь, пострижется в монахини (сейчас это широко практикуется в Московской епархии). Потом она постарается и, это самое главное, станет российской матерью Терезой, то есть матерью Розарией.
- Ты удивлен, Митя, или ты понял меня? - спросила Розочка и посмотрела с той осторожностью, которая невольно выдает скрываемое волнение.
Да-да, я уловил, что вопрос отнюдь не праздный. Возможно, она потому только и приехала со мной на турбазу, что прежде всего хотела узнать мое мнение о своей высокой цели? Мне было приятно сознавать, что Розочка волнуется, что причиною - мое мнение.
- Нет, я не удивлен. Я понял тебя, - ответил я с грустью.
