Геннадий Николаев - Вещие сны тихого психа

Вокруг нас по всему горизонту возвышались горы - цепи хребтов, сверкающие от снега вершины, темно-зеленые распадки, бежеватые седловины с цветастыми пятнами альпийских лугов. Розовато-белые, голубоватые, синие вдали, весенние травы волнами перекатывались по степному простору горной долины под порывами ветерка. Степь цвела! Лошадь поводила ушами, с ожиданием глядя на меня янтарным глазом. Я узнал ее, встал, подошел к ней, обнял за шею, прижался щекой к гладкой шелковистой шерсти. Она была светлой масти - бежевато-серая, с белой кокетливой челкой, белыми яблоками по крупу и белым передничком на широкой груди. Тонкие ноги у щикотолок были опоясаны белой шерсткой, словно рождена была не для седла и хомута, а для вечной воли и праздника. Я коснулся ее гривы, и мы пошли на мелодичный перезвон, который доносился вовсе не с неба, а от красочных строений невдалеке. Лошадь вела меня, кося переливающимся огромным глазом, то изумрудным, то янтарным. И улыбалась, чуть приоткрывая добрые широкие губы.

Я знал это место - трехъярусный храм на круглых столбах, покатые крыши с вывернутыми краями, затейливая резьба, яркие краски. Дацан, буддистский монастырь. Лошадь толкнула грудью калитку, и мы вошли на территорию дацана, обнесенную невысокой оградой из тонких жердей. С широких ступеней храма спустился высокий человек в длиннополом цветастом халате, в мягких кожаных сапогах с загнутыми кверху носами, на голове островерхая, как шлем, шапка с белым верхом и высокими ярко-малиновыми бортами. Он был в пенсне, лицо сухое, суровое. Мне показалось, что, когда он появился, в небе что-то громыхнуло. Я задрал голову - ни тучки, ни облачка, но и солнце куда-то исчезло. Лошадь весело заржала. Я глянул и чуть не ослеп - ее глаз сиял солнечным светом, так вот куда спряталось солнце!

Человек степенно поздоровался со мной за руку, подвел к молитвенным колесам под небольшим, от дождей, навесом. Он знал, что мне нужно, и показал на самое большое колесо. "Миллион молитв", - понял я и попытался повернуть колесо, но, как ни упирался, сдвинуть его с места не смог. Служитель покачал головой. Я понял, что дела мои плохи. "Твои страдания от незнания ИСТИНЫ. Ты очистишься, если познаешь ИСТИНУ. Путь к ИСТИНЕ - через НИРВАНУ. НИРВАНА - по ту сторону твоей нынешней жизни". Служитель сказал что-то лошади, и она, явно недовольная, направилась к сараю, но остановилась на полпути и, обернувшись, глядела на меня. Он показал на лежащую на земле темную отшлифованную доску в рост человека. "Почти как та", - вспомнилась мне милицейская "досочка". Служитель пояснил: "Это - молельная доска. На ней молятся лежа, головой к Тибету. Были люди, очень много людей, которые с этой доски, вставая и ложась, непрерывно творя молитву, уходили через степь, горы, пустыни в Тибет. Хурдэ, молитвенное колесо, тебе не поможет, ложись на доску, начинай молиться, а я соберу тебе в дорогу еду. Лошадь проводит тебя до гор. Если погибнешь в пути, сразу попадешь в НИРВАНУ. Видишь, тропа, это оставили те, кто ушел туда. Ложись!" Я подчинился, лег лицом вниз на молитвенную доску. Человек ушел. Лежать было неловко, я повернул голову, прижался к доске щекой - именно в таком положении я падал на цементный пол. Нет! Не хочу! Лошадь тревожно заржала, глаз ее был маслянисто-черен, зловеще мерцал, маня и гипнотизируя своей бездонной глубиной. Я поднялся, пошатываясь, направился к ней, но она, вдруг шарахнувшись в сторону, понеслась от меня к ограде, перемахнула через нее и умчалась в степь...

(Из секретных записей.

Я должен, просто обязан закончить про пещеру, болезнь Толи, наше плавание по Байкалу...

Я взял секретную тетрадь, перешел в большую комнату, нашу, так сказать, гостиную и, пристроившись на подоконнике, где было светлее, стал лихорадочно записывать. Про то, как мы, едва отплыв от утеса, из которого била смертоносная струя, вынуждены были повернуть обратно - оказалось, что Папа забыл на столе или где-то там зажигалку, совершенно секретное изделие, с помощью которого он "поджег" реактор в муравейнике. Забыть такую вещь! До сих пор не могу понять, как Папа мог забыть. Сейчас лезть туда... Но Толик, постоянно натянутый, как пружина его пистолета, понял задачу мгновенно и, не размышляя ни секунды, спрыгнул с борта доры на причальный камень, стремглав, словно цирковой акробат, взлетел по канатной лестнице на утес и исчез из нашего поля зрения. Я следил по секундной стрелке - через четыре минуты сорок секунд, с победно поднятым кулаком, в котором, как мы поняли, была зажата проклятая зажигалка, он появился на краю утеса и с ловкостью обезьяны спустился к нам. Мы оттолкнулись веслом, и наша тяжелая, неуклюжая дора снова двинулась на просторы тихого в эту пору Байкала. Неожиданно завелся движок, и мужик, захмелевший от Папиного коньяка и радостный оттого, что движок заработал, стал расспрашивать Папу, сразу признав в нем главного, что мы за люди, что тут делаем и куда путь "держим". Папа дипломатично перевел разговор на мираж, который мы все только что наблюдали, вообще на странности Байкала. Мужик, через слово вставляя матерок, рассказал, что "картинки" бывают часто, особенно в тихую погоду, вот так же, летом, до штормов. А когда начинают шторма, "картинки" совсем другие, вот, к примеру, он самолично при сильном шторме видал огневой дождь: вроде и не вода, а какие-то зеленые огоньки, пляшут по куртке, по брезентухе, "шоркашь-шоркашь, хля, а оне как прилипши, опеть по тебе мерцают, как светляки..." Так, неспешно беседуя, проплыли мы, наверное, около двух часов, как вдруг заметили, что с нашим Толей творится что-то неладное: побелел, перегнулся через борт и - травить. Мужик громко засмеялся, открыв свой черный щербатый рот. А мы, встревоженные не на шутку, лишь обменялись многозначительными взглядами - помочь ему здесь, в море, мы ничем не могли. Одна надежда на могучий Толин организм. Но, теперь уже очевидно, мы сильно ошиблись при расчетах мощности излучения от нашего "муравейника". Папа, с нашей помощью, изобрел еще один вид мощнейшего ядерного оружия, совершенно экзотического, использовать которое можно было практически везде: на зеленой лужайке Белого Дома, в цветущем саду какого-нибудь арабского шейха, на дороге, по которой проезжает опасный конкурент... Увы, после меня, муравьев и голубей подопытным оказался и наш Толик. Пока мы дочапали на доре до ближайшего жилья, Толик прошел все стадии тяжелейшего лучевого облучения и ночью, когда мы наконец уткнулись носом в причал на острове Ольхон, был уже без сознания...)

Я поднял голову от тетради и прямо перед собой увидел на противоположной стороне улицы знакомую фигуру - хлыщ в клетчатом пиджачке и в бейсбольной (немецкой!) шапочке с длинным козырьком. Наши взгляды встретились, мне показалось, что он злорадно усмехнулся. Я тихо-тихо сполз на пол. Сердце билось в ребра, думал, пробьет дыру. На корточках перебежав в кухню, я накапал сорок капель корвалола, разбавил водой, выпил - свои "боевые сто граммов". Отсидевшись на полу, чуть успокоившись, я решил, что самый лучший вариант вызвать такси. Моих знаний немецкого для этого было достаточно: битте, свой адрес, фамилия, место поездки. Деньги были, но на всякий случай я еще запасся валютой. Таксист назвал время, и я за две минуты до срока с чемоданчиком в руке вышел из подъезда. Такси уже ждало меня. За рулем сидел тот самый хлыщ в клетчатом пиджачке и в бейсбольной шапочке с длинным козырьком. Я отпрянул было, но он по-немецки приветливо поздоровался со мной и быстро, с истинно немецкой основательностью, помог загрузить мой чемодан на колесиках в багажник. Мы помчались через ночной город в сторону главного вокзала. Внезапная мысль осенила меня: я обложен, это ясно, надо рвать напрямую в аэропорт! Я извинился перед таксистом и попросил ехать в аэропорт. Хлыщ пробормотал: "Kein Problem", и мы поехали куда-то в сторону, по темным улочкам, мимо мигающих желтым светофоров - куда, я не знал...

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

Эта мысль, вроде бы мимолетная, возникшая и тотчас ускользнувшая, в действительности сидела глубоко, даже слишком глубоко. Я это понял, когда под крылом самолета заснеженными полями, перемежающимися зелеными полосами и клиньями лесов, внизу вдруг открылась подмосковная земля. Мысль-чувство, ощущение огромной вины перед этой родимой землей, перед людьми, что мыкаются на ней, как воробьи зимой, перед родителями, приученными к моей еще с юных лет непоседливости (Бродягин!) и всегда как-то легко отпускавшими меня на все четыре стороны, перед женой моей Галиной, разделившей со мной горькую участь эмиграции, перед - всеми, кто остался здесь, внизу, несмотря ни на что! Вот, оказывается, что сидело в моей искореженной душе и жгло, как раскаленная игла! Не от нее ли обдавало жаром и все эти полеты, терзания, сны наяву с открытыми глазами? Я вспомнил, что родители уже давно умерли, и, как ни покажется это кощунственным, чувство вины стало менее острым. Теперь было просто жалко всех нас: отца, маму, Галю, себя...