Михаил Анчаров - Самшитовый лес. Этот синий апрель... Золотой дождь
- Ого! - сказал Сапожников. - Тебе знакома такая черника? И такая клюква?
- Да-да, ты угадал, - сказал Глеб, снова надевая очки. - Я из Калязина. Я думал, ты знаешь. Только я жил по другую сторону великой реки.
- Твоя сторона города уцелела, Глеб, - сказал Сапожников. - А моя ушла под воду.
Мой город под водой, Глеб, а твой возвышается.
Глава 21
АПРЕЛЬ
Поезд лупил к горизонту. Налетали голые рощи. Пахло пивом и гарью. Ветром отдувало занавеску, и девочка по откосу гнала козу. О, дорога, дорога, всегда ведущая туда, где нас нет.
Всю дорогу они ссорились с Барбарисовым, потому что для этого не было причин.
Но Сапожников устал от чванства Барбарисова и пытался объяснить ему, что никогда Россия не жила только ради заработка. Ну а на лице Барбарисова было написано согласие с Сапожниковым, хотя оба знали, что никакого согласия быть не может.
Потому что Барбарисов был умный и всегда знал, чем сегодня торгуют, и откликался.
А для главного разговора ума было мало, даже если его палата. Но и палаты не было.
- Болгарский композитор Панчо Владигеров, - оживленно сказал репродуктор, - фрагменты из "Скандинавской сюиты". Исполняет оркестр венгерского радио.
- В Москве, - добавил Сапожников.
- Ты чего, ты чего? - привычно пробормотал Барбарисов, застегиваясь перед дверным зеркалом, в котором отражался он сам на фоне бескрайних полей.
- Подъезжаем, - сказал Барбарисов, отодвинул дверь в сторону и перестал отражаться.
Тра-та-та-та-та… - загремела пулеметная очередь.
По коридору промчался мальчик с автоматом, что-то изрыгавшим. Он схватился за грудь и сполз по стене. Потом опять побежал по коридору, стреляя из автомата, и опять упал, хватаясь за живот, и так много раз подряд. Пока его чемоданом не загнали в купе.
Потом поезд остановился, и оказалось, что Барбарисов уже одет и портфель в руках, а Сапожников даже еще галстук не повязывал. Вошла проводница, совсем девочка, и сказала мягко-мягко:
- Та вы здесь поселяетесь?
И Сапожников понял, что приехали.
Он приукрасился кое-как и вышел в пустой коридор, стесняясь, что несет портфель.
Это у него всегда были дурацкие мучения из-за предметов, которые его унижали и не позволяли ходить, чтобы руки болтались, как им самим хочется. С портфелем ему казалось, что он солидный, как шиш на именинах, а с авоськой ему казалось, что он нищий, и все видят, что за ним присмотреть некому, а о зонтике, например, он даже помыслить не мог без ужаса: человек идет и несет крышку над головой. Стыдно, как в страшном детском сне, когда видишь себя в комнате, полной гостей, и вдруг оказывается, что ты без штанов. Этот сон по Фрейду означал что-то сексуально нехорошее, но Сапожников уже забыл, что именно. Времена пошли такие, что и наяву люди без штанов стали ходить, - нудизм, акселерация, сексуальная революция, и римский папа борется с противозачаточными средствами, хотя, с другой стороны, демографический взрыв и перенаселение, а почему перенаселение? Потому что рождаемость понизилась, а к тому же в огороде бузина, а в Киеве дядька. Логичное настало время. Разум вступил в свои права и научно мыслит.
Никто их не встречал, и они вышли на ледяную площадь, где транспорт пытался приспособиться к внезапным морозам, - Барбарисов впереди стремительно, а Сапожников на полшага сзади. Сапожников ленился ходить быстро, и Барбарисова это устраивало, так как подчеркивало.
"Куда вы идете, люди? - думал Сапожников в отчаянии. - И я с вами. Куда вы идете, люди, и я с вами? Пропадаю, мальчики, - думал Сапожников, гляди на гордый полупрофиль Барбарисова, - не любится, не работается и, стало быть, не живется, потому пропадаю. Призвание у каждого человека должно быть, призвание. Человек должен быть призван". Сапожников был призван любить и работать. Больше он ничего не умел. Когда трещало одно, немедленно обессмысливалось другое. Чудеса, да и только! Что делать, мальчики, пропадаю?! И они вошли в гостиницу.
Было очень холодно. Номер им не дали, и они напрасно толкались у прилавка администратора, где оттаявшие пальто командированных пахли кошками, как в обшарпанном подъезде.
Они отдали в ледяную раздевалку пальто и портфели и прошли в кафе. Там они съели по бледному куску колбасы, измазанному картофельным пюре, и две женщины-соседки в простодушных кудряшках были морально убиты барбарисовской элегантностью. В левой руке у него была вилка, а правая делала чудеса. Она отрезала кусок анемичной колбасы, накладывала ножом плевочек пюре, примазывала все это горчицей и придерживала все сооружение, пока оно не отправлялось в рот. И ледяная великосветскость стала кругами замораживать кафе. Кудряшки быстро нарезали свою колбасу на мелкие кусочки и, не глядя друг на друга, начали быстро съедать их поштучно. И отставили тарелки, потому что не знали, как едят пюре там, в Монте-Карло или в Майами-Бич, ореол которых сиял над головой Барбарисова. Кудряшки быстро высосали свои чашечки кофе, оставив на дне неразмешанные куски железнодорожного сахара, и ушли голодные и напуганные. А Сапожников все перекладывал нож из правой руки в левую и корнал эту колбасу, и ему хотелось выть. Ему хотелось есть колбасу руками, слизывать пюре с тарелки и макать пальцем в горчицу, ему хотелось запустить колбасой в плакат "У нас не курят" и размазать пюре по оконному стеклу, а горчицей что-нибудь написать на стенке, потому что все детство его учили держать вилку в правой руке и не подготовили его к жизни, где важным считается все, что таковым не должно считаться.
- Васька! - крикнул Сапожников.
И к столу подошел Васька Бураков, археолог из московского института, и Сапожников встал и расцеловался с ним, и в несчастном, заледеневшем от светской жизни, кафе переменился климат.
- Васька, хочешь, я научу тебя жрать левой рукой? Это жутко неудобно, но так надо, поверь. Иначе мы с тобой не попадем в Пукипси.
- Я не хочу в Пукипси, - сказал Васька. - Я выпить хочу.
- Я тоже.
- После совещания. - сказал Барбарисов. - Он уже и так хорош. - И указал на Сапожникова салфеткой.
- Познакомься, это Барбарисов. Он умеет левой рукой есть, - сказал Сапожников. - Я не завидую! Я умею ушами шевелить вместе и по очереди - Что это с ним? - спросил Васька у Барбарисова.
- Всю дорогу меня изводит, - сказал Барбарисов. - Я совершенно одурел. Хорошо, что вы появились.
Сапожников полез в задний карман за трешками, но Барбарисов раздраженно опередил его, заплатил сам и пошел к выходу, задрав подбородок. Барбарисов по старой памяти думал, что Сапожников с ним соперничает, и ошибался. Сапожников давно уже понял, что они в разных весовых категориях. Барбарисова сбивало с толку возвышение Сапожникова, случившееся внезапно.
Впрочем, не только Барбарисова это сбивало с толку. Еще пробовали с ним обращаться по-прежнему, но получалось неловко. И все злились. На Сапожникова, конечно… Кто же в XX веке злится на себя? Дураков нет. На Сапожникове давно все крест поставили, а он взял и учудил - придумал вечный двигатель. Ха-ха.
Когда всем известно, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. А почему, собственно? Движение вечно, вечно течет река энергии. Значит, если в поток сунуть вертушку, она будет вертеться вечно, пока ось не перетрется, но это уже непринципиально.
О господи, какой шум поднялся, какой смех! Вечный двигатель!
Подумать только! Никто уже в суть не вдумывался, а Сапожников ходил но компаниям и на пальцах показывал, как это сделать, а потом оглядывался по сторонам, искал карандаш или авторучку, или потом стали фломастерами рисовать - годы проходили, пока до фломастера додумались, - но ему ничего этого не давали, а, беззлобно смеясь, загибали его растопыренные пальцы, на которых он объяснял схему. Нет, рук, конечно, не выламывали, но так загибали пальцы, что получался кукиш. Очень все веселились.
Странное это было время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно. Все призывали друг друга улучшаться, и каждый ждал, что первым это сделает сосед.
Вы видели когда-нибудь крыши? Зеленые, золотистые? А красноржавые? А увядающе - цинковые? А стены домов до горизонта, и на их фоне стволы деревьев цвета подсолнечного масла, и золотистый хаос ветвей без листьев? Это апрель, апрель, и глаза захлебываются от цвета, и колени проходящих по тротуару женщин, чуть пухловатые после зимы.
Это было странное время, без счастливых событий.
Наконец Барбарисов дозвонился, и им сказали, что до совещания остается час.
Они сидели без пиджаков в номере у Васьки Буракова, куда все время кто-нибудь заглядывал из экспедиции, и Васька отдавал распоряжения.
- Уедем сегодня вечером. Билеты нам сделают. Так что номер нам не понадобится, - сказал Барбарисов. - А на совещание пройдемся пешочком. Иначе я засну.
