Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Поутру, еще до занятий в школе, я повел Павлину в хату-читальню и показал ей все нехитрое имущество.
- Хозяйничайте, коллега.
Девушка сразу же кинулась к книгам.
- Готовьте акт, подпишем вечером.
Девчушка оказалась боевой. Уже к полудню на дверях хаты-читальни и трех магазинов - кооперативного и двух частных - висели намалеванные красными чернилами объявления.
Старый Меир, когда на дверях его магазина Павлина приклеила свое воззвание, только диву давался.
- Я почтительно звиняюсь, но на што мне ваша красная грамота? С меня достаточно и патента. Тогда на што мне это представление!.. А скажите мне, добрая девушка, не слыхать ли там сверху чего-нибудь такого? - И старик покрутил поднятой растопыренной пятерней. - Ну, про снижение налогов или оптовых цен?
На это девушка покачала головой, а рукой проделала такое движение, как будто закручивала гайку.
- Ну, поглядите, какая умная девушка! - зацокал языком Меир. Похоже было, что и его обрадовала перспектива закручивания гаек...
Тубол, заметив объявление на двери своей лавки, взорвался, как перегретый резиновый мяч:
- Вон от моей собственности! Тут тебе не агитпроп.
И говорят, Павлина ответила ему так:
- Чего вы, дядька, кричите? Непременно кровь в голову ударит. И помните - советская власть не любит мелкой и крикливой буржуазии.
Тубол даже посинел весь. Стал у двери, как распятый:
- Не дам! Нету такого закона! Нэп!
- Ну что ж, схожу к председателю, спрошу, не отменили ли советскую власть.
Тут уж лавочник опомнился, заморгал, сплюнул:
- Тьфу на ваши головы, анахфемы! Знает, песья вера, где закон искать!.. Так лепи ужо свою ахвишу и сама возле нее вешайся!
И так костерил девушку перед покупателями, так возмущался нарушением своих суверенных прав, что слух про Павлинин приезд и ее объявление облетел все село за каких-то полчаса.
- Комиссарша какая-то объявилась! Будет записывать в антихристы.
- Чтобы в божьи храмы не ходили, детей не крестили и пасхальных куличей не ели...
Закипели страсти.
Не нашлось ни одной бабуси, которая согласилась бы принять Павлину на квартиру. Даже Ригорово обещание привезти две фуры дров не произвело должного впечатления.
Павлина опечалилась. Евфросиния Петровна сразу заметила ее настроение.
- И что это ты, детка, грустная да невеселая, будто схиму принимаешь?
Я объяснил.
Жена просияла.
- А я и сама хотела предложить - оставайся, мол, у нас. Будет тебе хорошо. Так уж хорошо!..
- Так, может, вам тесно. Вот и доченька... - Павлина имела в виду Катю.
О доченьке моя любимая женушка с дальновидным неодобрением промолчала, зато рассказала гостье про Виталика с такой безотносительностью к его возрасту, что любая девушка на месте Павлины должна была непременно влюбиться в него заочно. Он был умнейшим из всех сыновей, самым красивым из всех парней, одним словом, Виталик был сыном Евфросинии Петровны! Одного только не предвидела моя половина, что он свою будущую жену (вторую!) станет называть тетей... Я заранее потешался.
Мне кажется, что с этого дня Евфросиния Петровна начала забывать наше неразумное дитя Ядзю.
А со святой девой приключилось вот что.
Как ни тужил Ригор Власович по своей голубой звезде, но и он, должно быть, не решился бы драться с Романом Ступой ни на саблях, ни кольями, ни даже на кулачках. Не потому ли, что его соперник числился в бедняках?..
Но, может, понимал наш сельский предводитель, что и Ядзя не нашла того, что искала.
И охватила Полищука тоска превеликая, и уже не мог он видеть бедняка Ступу, и это, вероятно, было наибольшим грехом Ригора.
Зашел как-то Ригор Власович к Роману и спросил Ядзю строгим голосом, не эксплуатирует ли ее хозяин.
А Роман Ступа, обсосав прежде свои слова, ответил ему так:
- И нечого тебе мешаться, ибо она моя жона. - И еще пососал. - А живем мы с Явдохой на веру.
- Как? - потемнел лицом Ригор Власович. И, часто дыша, посмотрел на Ядзю. - Правду... этот?..
И молчала Ядзя.
И снова спрашивал Ригор Власович:
- А отчего ж ты, живоглот, не обвенчался с ней?
- А оттого, что я праведной веры, а она католичка.
Задумался Ригор Власович.
- Правда твоя. Нельзя тебе с нею в церковь. Но и не годится тебе, праведнику, держать за одни харчи наймичку да еще и спать с нею. А станет она тебе законной "жоной" с другой стороны. Чтобы, ежели захочет бросить тебя, старого мухомора, так чтоб и половина имущества отошла ей. Одевайтесь, Явдошка. И ты, живоглот, одевайся тоже. Поведу я тебя в сельсовет. И сам скажешь Федору-писарю, чтоб он вас записал, а я только поставлю печатку. И не пикни. А не то, клянусь Явдошкой, клянусь наганом своим, мировой революцией, хотя и не посчастливилось мне за нее погибнуть, что убью тебя непременно, как гидру, если ты, гад, начнешь вилять хвостом. Потому как не могу я видеть, когда обижают хороших людей!..
И когда церемония первого в Буках гражданского брака была закончена, пожелал Ригор Власович счастья молодой княгине. А князю сказал так:
- А теперь, дурень, иди и читай свою библию, пока совсем ума не решишься. И если хоть пальцем ее тронешь... Явдошку то есть... или словом поганым... Будет она тебе вместо богородицы. Вот так.
И дивилось все село, и удивлялся Ступа. И я, записывая это, тоже крайне удивляюсь.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой автор оставляет Яринку без
проблеска надежды
Ой, пойду я лугом,
Лугом да долиной.
Может быть, я встречусь
С родными своими...
Оживала земля. Оживала Яринка.
Тихо-тихо, слабым голоском заводила текучую тоскливую песню, такую широкую, серебристую и горькую, словно озаренная лунным светом полынная степь.
...За слезами горькими
Брата не узнала!..
Заканчивался великий пост.
С самого утра вся семья Титаренко, за исключением Павлика, которому Кузьма Дмитриевич велел идти в школу, чтоб не косился учитель, направилась в церковь.
Данила долго, как парубок, собирался, начищал ваксой сапоги, укладывал смоченный лампадным маслом пенистый чуб, указательным и большим пальцами выравнивал отпущенные усики. Видать, хотел понравиться девкам.
Яринка смотрела на него без осуждения и без ревности. Он теперь был для нее как длительная, но отошедшая боль. Нельзя сразу забыть, но нельзя и жалеть о ней. И даже была благодарна судьбе за свою тяжкую болезнь, разъединившую ее с ним. При малейшем прикосновении к себе она с такой отчаянной злостью кричала, что Данила стал побаиваться ее и избегать.
Палажка догадывалась и недовольно бурчала мужу:
- Ну, ты гляди, что вытворяет!.. Мучение мужу с такой жинкой... Что ему - к Тодоське Кучерявой идти?..
- Вот, гадство, - соглашаясь, цокал языком Кузьма Дмитриевич. Но успокаивал жену: - Не надо сейчас об этом говорить. Когда выздоровеет наверстают. А ты ему скажи, так вот, чтоб к Тодоське не протаптывал стежку. Низзя. Значца, так... низзя. А то опять-таки сват Степан тяжкое сердце заимеет. Надо стеречься. И зачем была нам эта морока... Вот, гадство, как жизня устроена...
И все это не раз слышала больная невестка. И не было раскаяния в ее душе, не было уже и желания жить с ними со всеми в мире. Не будет теперь она заискивать перед ними, любить их в ожидании какой-то перемены. Яринка еще не считала их врагами, но не были они уже ей даже далекими родственниками.
Она еще не знала, как будет жить дальше. В душе была какая-то серость, седой туман.
Но твердо знала: лучше умереть, чем разыгрывать покорность и любовь.
Думала об этом часто. Боялась не смерти, а страданий. Поглядывала на спички. Сколько коробков надо? Будет ли болезненно? Сколько времени человек мучается в петле? Воды тоже боялась - жутко и темно. Есть ли безболезненная смерть?.. А если преждевременно закрыть трубу? Тогда все умрут. Нет, она этого не желала. А если бритвой по горлу?..
Говорят, легкая смерть, если выцедить кровь из жил. Не больно, мол, а только тускнеет свет и хочется спать... Только бы не испугаться крови!
И решила так: подождать. Чего - и сама не знала. Ведь не будет перемен, Не будет. Никто не скажет: "Выходи. Ты свободна". Не постучат посохами добрые сваты - сватать ее за ясного сокола. Но нужно, нужно ждать. И только тогда - когда же? - бритву к запястью!..
И, ожидая, пела. Когда оставалась одна. Чтобы не слыхали они. Не догадывались. И в песнях тоже было - ждать. Ведь тот, кто создавал песни, допевал до конца, их еще и другие перенимали. Если бы самой сложить песню, да такую грустную, чтоб горько плакали люди на ее похоронах. Яринка торопилась - не имела времени! - и песни не получались.
Оставаясь одна, ползала на коленях, смазывала в первой хате глиняный пол, а когда он подсыхал, рисовала коричневой глиной цветы. Горькие и тоскливые.
Приходила свекруха, всплескивала руками: "Ну, ты гляди! Чудеса, да и только!.." И не было восхищения в ее голосе, и даже удивления не было, а только в первые минуты, пожалуй, просыпалось таящееся в каждом трудовом человеке уважение к чужому труду. А потом ходила по этим цветам спокойно, даже нарочно шаркая сапогами, чтобы эту тоскливую красу стереть. И все остальные топтали эти цветы, и Яринка была уверена - точно так же пройдут они грязными сапогами и по ее душе. И как это ни странно, она не огорчалась от этого. Знала все заранее и только проверяла свои предположения. Так оно и должно было быть. Нарисуй им и пречистую - они пройдут и по ней грязными сапогами. Только бы не упредить их, что они топчут.
