Пантелеймон Романов - Рассказы

Вера Сергеевна встала, выпрямив после долгого сидения спину и осмотревшись, как бы проверяя, все ли приготовлено на ночь.

— Ну, теперь спать?

— Может быть, ширму не нужно ставить, просто погасим огонь и будем раздеваться?

— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — я не привыкла.

Он поставил ширму.

— Теперь гасите огонь.

— Уже?

— А что же?.. — спросила она с милой застенчивой улыбкой, приподняв брови.

— Мне хотелось бы не спать всю ночь и говорить, говорить без конца.

— Мы ляжем и будем говорить, пока не заснем.

— Ну, хорошо. Только давайте подольше не спать. Ну, раз, два!..

И он погасил свет.

Они стали ложиться. Она — на угольном диване. Он — около чайного стола на другом диване.

Раздеваясь, Андрей Андреич напрягал слух, стараясь уловить каждое ее движение, каждый шорох. С бьющимся сердцем он слышал, как она долго расшнуровывала высокие ботинки и осторожно ставила их, как бы стараясь не стукнуть. Потом слышал свистящий шелест шелкового платья, очевидно, снимаемого через голову. А он, когда снимал башмаки, нарочно стукнул ими, бросив их на пол, как будто ему хотелось, чтобы она слышала, что он тоже раздевается и так близко от нее, что их разделяет только темнота.

И пока они раздевались, каждый на своем диване, они не произносили ни слова.

Он всеми силами души старался представить себе, что она может чувствовать, и из всех сил напрягал зрение, чтобы увидеть ее сквозь темноту, но от напряжения в глазах появились зеленые круги, и он ничего не видел. Как она, вероятно, удивляется, что с ним все легко и нет никакой неловкости. А не будь он таким, могло бы получиться глупо, неловко… Если представить себе, что она, оскорбленная и возмущенная, встала бы, оделась и ушла.

— Если бы все это видел Василий Никифорович, — сказал Андрей Андреич, — что бы он подумал?

— А я думаю о том, что подумают ваши соседи, — сказал голос молодой женщины.

— О, мне совершенно все равно, что подумают обо мне эти слизняки. Вам удобно?

— Очень. Говорят, что на новом месте плохо спят. Не думаю.

— Если это так, то тем лучше. Сплю я каждые сутки, а вот это со мной случается не каждые сутки. Вернее — первый раз в жизни.

Он говорил, а его слух был все напряженно насторожен. Он ловил каждое ее движение, каждый малейший шорох и задерживал дыхание, когда слышал, как она поправляла подушку или отдохновенно вздыхала, как вздыхают, когда, устроившись, лягут на спину, закинув за голову обнаженные руки на подушку.

— Я хочу курить, спичку зажечь можно?

Он спросил это не потому, чтобы ему действительно хотелось курить, а для того, чтобы осветить комнату.

— Можно…

Андрей Андреич зажег спичку и посмотрел в ее сторону. Ее не было видно за ширмой. Только виднелись снятые ботинки, и на спинке стула белели части ее одежды.

— Не мало подушек? — спросил он с безотчетной надеждой, что она отодвинет ширму и взглянет на него. Ему до остроты хотелось, чтобы она, лежа там, на своем диване, смотрела на него и разговаривала с ним. Но спичка догорела, а она не выглянула и только сказала из-за ширмы:

— Нет, мне хорошо.

И так они лежали и переговаривались, пока незаметно оба не заснули.

На утро он проснулся раньше. И долго лежал, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить ее. У него было необъяснимое чувство нежности, какое бывает у неиспытавших чувства отцовства людей по отношению к чужому ребенку, о котором им пришлось заботиться и оберегать его.

Эта ночевка в одной комнате как будто разрушала какую-то преграду, какая всегда лежит между посторонним мужчиной и женщиной.

Это была уже не чужая женщина, а было в ней что-то близкое, и хотелось, чтобы это ощущение близости было еще ярче.

Она, думая, что он спит, осторожно отодвинула ширму и взглянула на Андрея Андреича. И сейчас же, покраснев, спрятала обнаженную до плеча руку под одеяло, не задвинув ширмы.

— Доброе утро! — сказал Андрей Андреич. — Как спали?

— О, прекрасно… Как же мы будем теперь вставать?

— Сначала я встану и выйду, потом вы.

Он быстро оделся и сходил за водой для умыванья.

— Я вам принес умыться сюда, — сказал он, подойдя к ширме и глядя через нее на молодую женщину, лежавшую под одеялом.

Она невольно бросила испуганный взгляд на одеяло — прикрыта ли она. Но Андрей Андреич, сам чувствуя свое бескорыстие, смотрел ей только в глаза и ни разу не перевел глаз на ее тело, скрытое тонким одеялом.

— Теперь я выйду, а вы умывайтесь. Полотенце в шкафу, — сказал Андрей Андреич.

Он нарочно не достал его, так как ему было приятно, что она сама откроет шкаф и достанет полотенце, точно она не у незнакомого, постороннего мужчины, а у себя дома.

После этого пили кофе, точно молодые муж и жена.

Потом она ушла, сказав, что письмо Василия Никифоровича пришлет ему, а сама придет вечером.

Когда Андрей Андреич остался один, он несколько времени ходил по комнате, возбужденно ерошил волосы, подходил к зеркалу и рассматривал свое лицо в нем. Он впервые увидел, что спина у него стала сутуловатой, а зачесанные назад волосы просвечивали на макушке.

«Но для таких женщин душа важнее наружности», — подумал он.

Как неожиданно, точно, в самом деле, какое-то виденье, в его серые дни вошла прекрасная женщина. Он перебирал момент за моментом и удивлялся себе, как у него все хорошо, все чудесно вышло. Ведь, обыкновенно, бывало так, что с посторонней женщиной он не находил о чем говорить, стеснялся, с усилием придумывал тему для разговора, а потом краснел и мучился при воспоминании о действительных и мнимых неловкостях.

В этот же раз все вышло необычайно! Точно нашло вдохновение: он был прост, естествен, нескучен и не только нескучен…

Вероятно, воспоминание об этой встрече будет долго, долго храниться в ее памяти.

Эти отношения были тем обаятельны, что их совесть была спокойна, так как они знали, что долг перед мужем и другом не допустит ничего лишнего. И потому они на основании этого могли отдаваться тому необычайному чувству, какое они испытывали от этой совершенно безопасной близости.

В первый раз за все эти ужасные годы он почувствовал во всей силе очарование и близость женщины, почувствовал себя человеком в полном значении этого слова!.. Это такое счастье, о котором он не имел ни малейшего понятия!

Конечно, если бы ему предложили теперь жениться, — на это было бы страшно решиться, ввиду необеспеченности, когда все его богатство — в этой обстановке, которая может пригодиться только на черный день в случае болезни или отсутствия уроков.

Он десятки раз представлял себе, что будет вечером. Останется она опять у него или нет?

Когда он проходил по коридору, то заметил удивленный взгляд, какой на него бросили соседи. А жена соседа-делопроизводителя, сплетница и скандалистка, остановившись у порога кухни, даже проводила его взглядом до самой двери.

Но он чувствовал в душе праздник и какое-то злорадное торжество. Эти узкие мещане в конце концов только завидуют ему. А он плюет на их подозрительные взгляды. И невольно подумал о том, что было бы, если бы это случилось лет десять назад, какой скандал подняли бы эти люди и его уважаемые знакомые, если бы узнали, что приехавшая к нему молодая женщина, жена его приятеля, осталась в первую же ночь у него.

И он, часто жаловавшийся на новый порядок и за чашкой чая рассказывавший ходячие анекдоты о «господах положения», теперь вдруг сам себя почувствовал чем-то вроде господина положения, потому что неожиданно оказался торжествующим нарушителем морали мещан.

И, конечно, они не поверят, что он переночевал с молодой женщиной в одной комнате и не тронул ее… Эти слизняки в каждом свободном движении видят только одну мерзость. А когда она придет опять сегодня вечером и опять останется у него, тогда уж, конечно, их не разубедишь. И ему было даже приятно, что они будут так думать.

«Думать, что угодно, можете, а сказать ничего не смеете, — подумал он, наступили мы вам на хвост».

В это время позвонили. Андрей Андреич вышел в переднюю. Там стоял мальчик с письмом и запиской от Веры Сергеевны.

Он взял письмо и записку и, дрожащими руками разорвав конверт, стал читать.

Она писала, что никак не опомнится после всего, что было, что таких вещей все-таки делать нельзя. И что вперед она будет осторожна, так как это для некоторых не проходит безнаказанно. Но что он так держал себя, что она ни в чем не может его упрекнуть…

Слова записки говорили о том, что таких вещей делать нельзя, сквозь эти слова прорывалась взволнованная необычайной встречей женская душа, которая и боялась, и хотела еще раз пережить то, что было ею пережито в прошлый раз. Это несомненно. «Для некоторых это не проходит бесследно»… — перечитал он еще раз это место. Значит, для нее не прошло бесследно.