Алексей Писемский - Тюфяк
- Ну, конечно. Старуха полумертвая - давно бы уж ей пора в Елисейские поля{407}! Продолжай.
- Я начала ему говорить, что это нехорошо, что я сделала платье; ну, опять ничего - согласился: видит, что я говорю правду. Совсем уж собрались. Вдруг черт приносит этого урода толстого, Перепетую, и кинулась на меня... Ах! Папа, вы, я думаю, девку горничную никогда так не браните - я даже не в состоянии передать вам. С моим-то самолюбием каково мне все это слышать!
- Ну, что же он-то?
- Ну, что он... как будто вы, папа, не знаете его, тюфяка; ведь он очень глуп. Я не знаю, как вы этого не видите.
Владимир Андреич задумался и начал ходить по комнате.
- Во-первых, тебя, стало быть, не выгоняли, а бранилась только эта дура Перепетуя. Отчего же ты сама ее не бранила?
- Я не могу, папа. Я только и назвала ее дурой: у меня грудь захватило, и сделалась со мною по обыкновению истерика.
Владимир Андреич снова задумался и начал ходить большими шагами по комнате.
- Все это пустяки, - произнес он после долгого молчания. - Я сейчас выпишу его сюда и дам ему хорошую головомойку, чтоб он дурьей породе своей не позволял властвовать над женою.
- Выпишите, папа, и поговорите, чтоб он просто не пускал в дом эту мерзавку-тетушку.
Владимир Андреич сел и написал зятю записку следующего содержания:
"Павел Васильич! Прошу вас покорно немедля пожаловать ко мне; мне нужно очень с вами объясниться. Надеюсь, что исполните мое желание.
Доброжелатель ваш такой-то..."
- Припиши и ты, Юлия, - сказал Кураев, подавая дочери записку.
Юлия написала:
"Павел! Приезжай сию секунду к папеньке; в противном случае ты никогда меня не увидишь".
Человек был отправлен.
- Есть ли вам жить-то чем? Деньги есть ли у вас? - спросил Кураев.
- Какие, папа, деньги! На днях пятьсот рублей заняли, а теперь всего двести осталось. Вы ему поговорите о службе - служить не хочет.
- Отчего же он не хочет?
- Оттого, что в Москву хочет ехать; профессором, говорит, меня там сделают. Какой он профессор - я думаю, ничего и не знает.
- Что ж, ему там обещали, что ли?
- Я не знаю. Поговорите ему, пожалуйста; нам скоро будет нечем жить совсем.
- То-то и есть поговорить... Самой надобно не малодушничать... Он человек добрый; из него можно, как из воску, все делать. Из чего сегодня алярму сделали! Очень весело судить вас! Где нельзя силой, надобно лаской, любовью взять... так ведь нет, нам все хочется повернуть, чтобы сейчас было по-нашему. Ну, если старуха действительно умирает, можно было бы и приостаться, не ехать, - что за важность?
Юлия слушала выговор папеньки потупившись.
Явился Павел.
- Ну, что у вас там такое? Садитесь-ка сюда, - начал довольно ласково Владимир Андреич.
Павел сел и, кажется, решительно не смел взглянуть на жену.
- Я вас хочу попросить, Павел Васильич, - начал Владимир Андреич, пожалуйста, не позволяйте тетке в вашем доме делать этаких комеражей!.. Что это такое? На что это похоже? Между благородными людьми, образованными, браниться... Фу ты, мерзость какая! Дочь моя так воспитана, что она решительно не только не испытала на себе, даже не видала, не слыхала ничего подобного; даже не в состоянии была передать мне всех сальных выражений: у нее язык не поворачивается! Конечно, это происходит от невежества Перепетуи Петровны - так ваша обязанность остановить ее. Вы, кажется, человек, получивший воспитание. Не нравится, не езди... Какая вам надобность в ней?
- Она приехала к матушке.
- Прекрасно! Так она и сиди у матушки, - на вас-то она какое имеет влияние? До вас ей какое дело? Помилуйте, в нашем образованном веке отцы родные не мешаются в семейные дела детей. Ну вот я, скажите, пожалуйста, мешался ли хоть во что-нибудь? Позволил ли я себе оскорбить вас хоть каким-нибудь ничтожным словом? Вы вежливы, а я еще того вежливее, и прекрасно.
Павел сидел потупившись и, кажется, вполне соглашался с словами Владимира Андреича, будучи сам убежден, что Перепетуе Петровне не в свое дело не следовало мешаться.
- Ну, что матушка-то, скажите, пожалуйста, плоха?
- Очень слаба. Сейчас был доктор и пустил ей кровь.
- Да, вот еще кстати. Я, признаться сказать, хотел с вами давно поговорить об этом, - начал Владимир Андреич. - Что вы с собой думаете делать? Отчего вы не служите?
Этот вопрос очень смешал Павла.
- Я приготовляюсь на магистра-с.
- Что ж, вы занимаетесь? Повторяете старое, что ли, или вперед учите?
- Ничего не делает, - подхватила Юлия.
- Нет еще. Я буду заниматься, - отвечал Павел, совершенно сконфузившись.
С самой свадьбы, или, лучше сказать, с самого сговора, он почти не брал книги в руки. Сначала, как мы видели, хлопотал о свадьбе и мечтал о грядущем счастии, а потом... потом... мы увидим впоследствии, что занимало ум и сердце моего героя.
- Вот видите, что я вижу из ваших предположений, - рассуждал Владимир Андреич. - Вы еще не начали заниматься, а времени уж у вас много пропущено, а следовательно, я полагаю, что вам трудно будет выдержать экзамен. Это я знаю по себе - я тоже первые чины получал по экзаменам; так куда это трудно! Ну, положим, что вы и выдержите экзамен, что ж будет дальше?
- Я надеюсь получить кафедру профессора.
- Как же, то есть вас сейчас и сделают профессором после экзамена?
- Нет еще... но большая надежда получить.
- Так, стало быть, это пустяки - одни только надежды. Нет, Павел Васильич, на жизнь нельзя так смотреть: жизнь - серьезное дело; пословица говорится: "Не сули журавля в небе, а дай синицу в руки". Полноте, батюшка, приискивайте-ка здесь место; терять время нечего, вы теперь человек женатый. Вот уж двенадцать часов. Честь имею вас поздравить с Новым годом. Малый! Дай шампанского! Вот видите, жизнь-то какова: пришел Новый год, нужно бутылку шампанского, а это стоит двенадцать рублей. Вот жизнь-то какова!
Подали бутылку шампанского. Владимир Андреич заставил дочку выпить целый бокал, а Павла стакан, и сам тоже выпил стакан, а вслед за тем, разгулявшись, предложил детям еще, и сам тоже выпил.
- Ну, теперь помиритесь же, да смотрите не ссориться, жить в любви. Юлия! Поцелуй мужа, да крепче, чтоб сердце мое родительское радовалось.
Юлия подошла к мужу и, все-таки нехотя, поцеловала его, но Павел... Вино великое действие оказывает на человека. Он обхватил жену и начал целовать ее. Напрасно Юлия толкала его в грудь, напрасно делала гримасы; он не выпускал ее и целовал ее лицо, шею и грудь.
- Браво... важно! - говорил старик. - Выпьемте еще по стакану, а ты, Юлия, еще полбокала, непременно. Чокнемтесь!
Павел на этот раз не заставил себя упрашивать, залпом выпил стакан и совершенно ожил.
- Батюшка! Я сделаю все, что вы прикажете! Я готов умереть для Юлии! Юлия! Я вас боготворю.
- А тетка где?
- Тетка у нас.
- Я, Павел, не поеду домой, если тетка у нас, - возразила Юлия.
- Я ее прогоню, я ее в шею вытолкаю, если хочешь.
- В шею толкать не следует, - заметил Владимир Андреич, - а напишите ей отсюда письмо, в котором попросите ее убираться, куда ей угодно.
- Хоть двадцать напишу, - сказал Павел.
- И прекрасно, - сказал Владимир Андреич, - вот вам бумага.
Павел начал писать, но, написав: "Милостивая государыня Перепетуя Петровна!" - остановился.
- Позвольте мне вам продиктовать, - сказал Владимир Андреич.
- Сделайте одолжение.
Кураев начал: "Давешний ваш поступок, выходящий из всяких границ приличия, поставляет меня в необходимость попросить вас немедленно удалиться из моего дома, в который ни я, ни моя жена в противном случае не можем возвратиться, опасаясь скандалезных сцен, столь неприличных и невыносимых для каждого образованного человека".
Павел написал и тот же час отправил это письмо к себе на дом. Бешметев еще часа два сидел у тестя. Допили всю бутылку. В припадке нежности Павел дал слово Владимиру Андреичу отказаться от своей мысли о профессорстве и завтра же начать приискивать себе должность. Возвратившийся слуга донес, что Перепетуя Петровна по получении письма тотчас же уехала.
Павел, возвращаясь с женою домой, обхватил ее, сверх обыкновения, за талию и начал целовать.
- Оставь, пожалуйста, завтра Бахтиарова у нас обедать: он такой милый, так любит тебя!
- Оставлю, душа моя, оставлю, чего я для тебя не сделаю, хоть это, знаешь, для меня...
- Что такое?
- Так, ничего... горько немного...
- Вот какие глупости выдумал!
Приехав домой, они застали священника, который соборовал старуху.
XIII
ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА
Старуха умерла. Смерть ее не произвела на Павла того сильного впечатления, какого бы следовало ожидать по его искренней к ней любви. Герой мой думал о себе, о своем тяжелом и безотрадном положении. Несмотря на свою неопытность, он скоро, и очень скоро, догадался, что жена не любит его, что вышла за него замуж так, может быть для того только, чтоб сделаться дамой, может быть даже, ее принудили к тому. Павел проклинал свою недальновидность, помешавшую ему узнать чувства Юлии, когда она еще была невестой. "Что теперь мне делать? - думал он. - Буду стараться внушить ей любовь к себе: буду угождать малейшим ее желаниям, прихотям, даже капризам. Постараюсь ей объяснить самого себя". Утвердившись на этой мысли, Павел каждый день просыпался с твердым намерением высказать жене, как он ее любит, как он страдает, видя ее холодность, и объяснить ей, что таким образом жить невозможно в супружестве, - просить ее хоть приневоливать себя и постараться к нему привыкнуть. Но герою моему не только не удавалось вполне объясниться с женою, но даже заговорить об этом. Юлия вечно была занята: она то капризничала и сердилась на Павла, то хлопотала о своем туалете, то принимала гостей или собиралась на бал; и только иногда - что, может быть, случалось не более двух или трех раз - она делалась как бы внимательнее к мужу и заговаривала с ним ласково. Обрадованный Бешметев тотчас приступал к объяснению; но Юлия слушала его довольно невнимательно и почти всегда перебивала просьбой - дать ей денег или познакомиться с каким-нибудь новоприезжим молодым человеком.
