Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906
— А вы — крепкие! Бросаете человека… Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
— Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
— Иди… Я бы ушёл…
— Ты бы! А на меня отец полицию науськает…
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
— А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь… ни о чём не думаешь…
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
— Эх ты. бесстыдник!
— Ну, ты молчи! — сердито крикнул Яков. — У тебя отца-то всё равно что нет… разве он тебе мешает жить?
— Хорошо мне жить! — возразила Маша. — Бежала бы, да и не оглянулась.
— Всем плохо! — негромко сказал Илья и снова задумался.
Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:
— А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём…
— Это дурацкая манера от жизни уходить! — с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
— Знаешь — нашёл-таки я одну книгу…
— Какую?
— Старинная… Переплетена в кожу, видом — как псалтирь, — должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил…
— Как заглавие? — равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
— Заглавие у неё оторвано, — понизив голос, рассказывал Яков, — но говорится в ней о начале вещей. Трудно читать… Написано там, что о начале вещей Фалес милесийский первый спрашивал: «Той бо воду нарече, от нея же вся произведена суть и производится, бога же Фалес нарече мыслию, яже из воды вся производит». И был ещё Диагор безбожный, он — «ни единого бога быти разумеша», — стало быть, не верил в бога-то! И Эпикур ещё… тот «бога во правду глаголаша быти, но ничто же никому подающа, ничто же добро деюща, ни о чем же попечения имуща…» Значит — бог-то хоть и есть, но до людей ему нет дела, так я понимаю! Как хошь, стало быть, так и живи. Нет попечения о тебе…
Илья приподнялся со стула и, сурово нахмурив брови, сказал, прерывая медленную речь товарища:
— Взять бы эту книгу да по башке тебя ей!
— За что? — удивлённо и с обидой воскликнул Яков.
— А за то, чтобы ты в неё не заглядывал! Дурак! А книгу писал — другой дурак!
Лунёв обошёл стол, наклонился к сидящему товарищу и со злобной страстностью заговорил, как молотком стукая по большой голове Якова:
— Бог — есть! Он всё видит! Всё знает! Кроме его — никого! Жизнь дана для испытанья… грех — для пробы тебе. Удержишься или нет? Не удержался постигнет наказание, — жди! Не от людей жди — от него, — понял? Жди!
— Стой! — крикнул Яков. — Да разве я это говорю?
— Всё равно! Какой ты мне судья, а? — кричал Лунёв, бледный от возбуждения и злости, вдруг охватившей его. — Волос с головы твоей не упадёт без воли его! Слыхал? Ежели я во грех впал — его на то воля! Дурак!
— Да ты с ума сошёл, что ли? — прижавшись к стене, с испугом закричал Яков. — В какой ты грех впал?
Лунёв сквозь шум в ушах услышал этот вопрос, и на него точно холодом пахнуло. Он подозрительно оглядел Якова и Машу, тоже испуганную его возбуждением и криками.
— Для примера говорю, — глухо сказал он.
— Нездоровый ты какой-то, — робко сказала Маша.
— И глаза мутные, — добавил Яков, всматриваясь в его лицо.
Илья невольно провёл рукой по глазам и тихо ответил:
— Это ничего… пройдёт!..
Но ему было тяжело, неловко с людьми, и, отказавшись от чая, он ушёл к себе.
Когда он лёг на постель, — явился Терентий. С той поры, как горбун решил идти замаливать свой грех, глаза его сияли светло и блаженно, точно он уже предвкушал радость освобождения от греха. Тихо, с улыбкой на губах, он подошёл к постели племянника и, пощипывая бородёнку, заговорил ласковым голосом:
— Вижу — пришёл ты, дай, думаю, пойду, побалакаю с ним. Недолго уж нам вместе-то жить.
— Идёшь? — сухо спросил Илья.
— Как только потеплее станет. К страстной неделе хочется мне попасть в Киев-от…
— Вот что, — возьми-ка с собой Машутку…
— Ку-уда! — воскликнул горбун, отмахнувшись рукой.
— А ты слушай, — твёрдо сказал Илья. — Делать ей тут нечего… а она в таком возрасте… Яков, Петруха… и всё такое… понял? Дом этот для всех вроде западни, — проклятый дом! Пусть она уйдёт… может, и не воротится.
— Да куда же мне её? — жалобно заговорил Терентий.
— Возьми, возьми! — настойчиво твердил Илья. — И сотню свою возьми на неё… Мне не надо твоего… А она за тебя помолится… Её молитва много значит…
Горбун задумался и повторил:
— Много значит… н-да-а! Это ты… тово… правильно говоришь… Денег я не могу взять от тебя… это оставим, как решили… А насчёт Машки — подумать надо…
Тут глаза Терентия вдруг радостно блеснули, и, наклонясь к Илье, он шёпотом, с увлечением заговорил:
— Н-ну, брат, ка-акого я человека видел вчера! Знаменитого человека Петра Васильича… про начётчика Сизова — слыхал ты? Неизречённой мудрости человек! И не иначе, как сам господь наслал его на меня, — для облегчения души моей от лукавого сомнения в милости господней ко мне, грешному…
Илья лежал молча. Ему хотелось, чтоб дядя ушёл. Полузакрытыми глазами он смотрел в окно и видел пред собой высокую, тёмную стену.
— Говорили мы с ним о грехах, о спасении души, — воодушевлённо шептал Терентий. — Говорит он: «Как долоту камень нужен, чтоб тупость обточить, так и человеку грех надобен, чтоб растравить душу свою и бросить ее во прах под нози господа всемилостивого…»
Илья взглянул на дядю и со злою улыбкой спросил:
— А что он, начётчик этот, на дьявола не похож?
— Ра-азве можно так говорить? — откачнувшись, воскликнул Терентий. Он — благочестивый человек… О нём слава и теперь шире идёт, чем о дедушке твоём… а-ах, брат!
И, укоризненно покачивая головой, горбун зачмокал губами.
— Ну, ладно! — сказал Илья грубо и неприязненно. — Что он ещё говорил?
Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:
— Что ты?
— Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то… Как раз впору мне… Я и сам так же думаю, — точь-в-точь так!
Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.
— Ещё он сказал, — снова начал Терентий осторожным голосом, — грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего…
— А ведь ты тоже на чёрта похож! — прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.
Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:
— Пусти-ка!
Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.
— Но ежели я каяться не хочу? — твёрдо спросил Илья. — Ежели я думаю так: грешить я не хотел… само собой всё вышло… на всё воля божия… чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит… Коли ему этого не нужно было — удержал бы меня. А он — не удержал, — стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?
— Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! — уныло сказал Терентий и вздохнул.
Илья усмехнулся.
— Не понимаешь и — не говори со мной…
Он снова лёг на постель, сказав дяде:
— Нездоровится мне…
— То-то, я гляжу…
— Уснуть мне надо… ты иди!
Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.
Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика: «Ну что же, скоро ты?»
Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул…
А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов «полицией приняты энергичные меры к розыску преступника», — он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли…
