Гайто Газданов - Возвращение Будды
- Мне этот пункт тоже представлялся необъяснимым сначала, - ответил он. - Но впоследствии я имел возможность оперировать данными, которыми вы, конечно, не могли располагать.
- Именно?
- Результаты вскрытия - во-первых. Досье Амара - во-вторых.
- Что показало вскрытие?
- Удар был нанесен не обыкновенным ножом, а трехгранным оружием, несколько похожим на штык. Таким ножом бьют скотину на бойнях.
- Вы хотите сказать...
- Я хочу сказать, что до своей болезни Амар работал на бойнях в Тунисе.
- Да, - сказал я. - Я понимаю. Именно так это и должно было быть.
Вспоминая потом это время, я должен был констатировать преобладание в нем двух вещей: непривычной легкости и такого впечатления, точно я только что присутствовал при исчезновении целого мира. Это было новое и несколько тревожное чувство свободы, и мне все казалось, что в любую минуту это может прекратиться и что я вновь исчезну из этой действительности, поглощенный очередным приливом той иррациональной стихии, которая до сих пор играла такую значительную роль в моей жизни. Но каждый раз я убеждался, что мои опасения были напрасны или во всяком случае преждевременны.
Лида пришла ко мне, как только узнала о моем освобождении. На лице ее были следы слез, она не могла удержаться от всхлипываний, говоря о Павле Александровиче. По ее словам, она была так же далека от убийства, как я, она никогда даже не допускала возможности такой чудовищной вещи. Амар, о проектах которого она не имела представления, действовал, по-видимому, в припадке неудержимой ревности. Счастье недолго баловало ее, - то счастье, которое она заслужила столькими годами безотрадной жизни. Зачем она выписала Амара? Она знала, что я был о ней незаслуженно плохого мнения, и готова была мне это простить, потому что я, конечно, не пройдя через ее жизненный опыт, не был в состоянии понять ее побуждений, ее желаний, ее любви. Она была готова искупить свою невольную вину чем угодно.
- Вот я сижу перед вами, - сказала она, - совершенно разбитая и уничтоженная. Судьба отняла то немногое, что у меня было, и у меня ничего не осталось. Я спрашиваю вас, что мне делать. Скажите мне это, и я обещаю вам, что буду следовать всем вашим советам.
Я слушал ее рассеянно и думал о том, кто ей мог подсказать эти слова. Если это была ее собственная инициатива, то это лишний раз доказывало, что она была умнее, чем этого можно было ожидать.
- Я не вижу, почему именно я должен вам давать советы, - сказал я. - До сих пор вы без них обходились. Вы говорите так, точно мы связаны какой-то взаимной ответственностью. Это не соответствует действительности.
- Вы полагаете, что мы ничем не связаны? У Павла Александровича был друг, это вы, и была женщина, которую он любил. И вы считаете, что память о нем вас ни к чему не обязывает?
- Извините меня, я не очень понимаю, что вы хотите сказать.
Она подняла на меня свои тяжелые глаза.
- Вы сказали мне однажды, в ответ на мою фразу, - которая вам не понравилась, - о том, что мы принадлежим к двум разным мирам, вы сказали мне тогда, что в вашем мире все по-другому, чем в моем. Иначе говоря, я думала, что если в том мире, к которому я имею несчастье принадлежать, я не могу рассчитывать ни на что, кроме ненависти, матерьяльных соображений и животных чувств, в вашем мире я вправе была бы ожидать другого: сочувствия, понимания, какого-то движения души, не продиктованного корыстными соображениями.
Я с удивлением на нее смотрел. Кто ее научил так говорить и так думать?
- Я вижу, что действительно мало знал о вас, - сказал я, - только то, в конце концов, что вы нашли нужным мне сообщить. Но я не мог ожидать, что любовница Амара будет говорить таким языком. Где вы ему научились?
- Вы невнимательно слушали меня, когда я вам рассказывала о моей жизни. Я несколько лет служила у старого доктора, у него была большая библиотека;
я прочла много книг.
- И он умер своей смертью? Она посмотрела на меня с упреком. Я молчал. Тогда она сказала:
- В вашем мире, оказывается, можно быть еще более жестоким, чем в моем. Да, он умер своей смертью.
- То, в чем судьба, - как вы это называете, - отказала Павлу Александровичу.
- Это была двойная смерть. Потому что мне кажется, что с той минуты, когда он умер, я тоже перестала существовать.
Я слушал ее слова и испытывал сложное чувство бешенства, отвращения и печали.
- Слушайте, - сказал я, стараясь говорить спокойно, хотя это мне стоило большого усилия. - Я вам скажу, что я думаю. Вы связали вашу жизнь с Амаром.
- Я его любила, - сказала она вялым голосом.
- Вы видели, вероятно, - недаром же вы были в Африке, - выгребные ямы при ярком солнечном свете. Вы видели, что там внизу, в нечистотах, медленно ползают беловатые, короткие черви. Вероятно, их существование имеет какой-то биологический смысл. Но омерзительнее этого зрелища я ничего не могу себе представить. И я всякий раз, удерживая судорогу отвращения, вспоминаю это, когда думаю об Амаре. Ваша любовь, как вы говорите, к нему окунула вас в эти нечистоты. И никакая сила, никакая готовность следовать чьим бы то ни было советам, никакая вода не смоет с вас этого. Я буду откровенен до конца. Так, как сдают комнаты в гостиницах, так вы сдавали ваше тело, - и скажите мне спасибо за то, что я не употребляю более точного слова, - бедному Павлу Александровичу. Согласитесь, что это не стоило той цены, которую он за это заплатил.
Она неподвижно смотрела на меня своим тяжелым взглядом. Я проглотил слюну, мне было трудно говорить.
- Теперь вы приходите ко мне за советом. Но ваши намерения слишком прозрачны, чтобы я мог в них сомневаться. И одна только мысль о вашем прикосновении вызывает у меня отвращение.
- Правда? - сказала она, поднимаясь с кресла. Я встал со стула, на котором сидел. Ее бледное и чем-то неподдельно страшное лицо, - и я подумал, что не случайно она была любовницей убийцы, - приблизилось ко мне.
- Уходите! - сказал я почти шепотом, потому что у меня прервался голос. - Уходите, или я вас задушу.
Она заплакала, закрывая лицо руками, и вышла из комнаты. Я ощущал раскаяние и сожаление, позднее и напрасное, в сущности, потому что я знал, что ничего нельзя было ни исправить, ни вернуть. И я подумал, что и ее поведение и ее расчеты были одновременно и неправильны и естественны. С ее умом она должна была бы понять, что, действуя так, она поступает ошибочно. Но она была жертвой той среды, в которой прожила свою жизнь, тех воспоминаний, которые давили на нее, той совокупности мрачных и печальных вещей, которые составляли ее существование. Никакие прочитанные книги не могли этого изменить. Было бы, конечно, несправедливо обвинять ее в том, что она не походила на героиню добродетельного романа. Но она была именно такой, какой была, и из этого выткано все, вплоть до выбора ее любовника и ответственности за него. Я, впрочем, не верил, что она ничего не знала о проекте убийства, я только был убежден в том, что она никому бы этого не сказала. И чтобы это узнать, нужно было ждать ареста и признаний Амара.
Он скрылся в тот день, когда за ним пришли, и исчез так же, казалось, бесследно, как незадолго до этого исчезла статуэтка Будды. Прюнье предполагал, что ему, может быть, удалось вернуться в Тунис. Во всяком случае, дни проходили и полиция не могла обнаружить не только его самого, но даже следов его пребывания там, где его искали. И все-таки, когда следователь сказал мне, что его арест - вопрос времени, он знал, что говорил. Рано или поздно кто-либо из его знакомых или друзей, которому он когда-нибудь резко ответил, или который завидовал его временному парижскому благополучию, или который хотел застраховаться перед полицией на всякий случай, в силу этой причины или другой, еще менее значительной на первый взгляд, должен был дать знать кому следует, что Амар скрывается там-то или бывает в таком-то кафе. Это могло произойти в Париже, или в Ницце, или в Лионе, или в Тунисе, но это было неизбежно. Он мог бы уехать в Южную Америку, - на это у него не было, вероятно, средств, и вряд ли он думал об этом. Как выяснилось впоследствии, он прожил некоторое время в Марселе и затем вернулся в Париж.
Его обнаружили в одном из кафе возле Place d'ltalie. Он бросился бежать. Описывая потом обстоятельства его ареста, некоторые газеты называли его трусом. Я думаю, что это было несправедливо. У него, конечно, не было морального мужества, как это выяснилось при допросах и позднее, на процессе. Но он обладал несомненной физической храбростью. Он плохо и медленно понимал вещи, которые с ним происходили, это был свирепый и примитивный человек, едва умевший читать и писать. Ни его душевной силы, ни его умственных способностей никогда не хватило бы, чтобы понять необходимость или возможность сопротивления после того, как даже ему стало бы ясно, что его положение безвыходно. Он не был способен понять, что может существовать какая-то иная реальность, кроме той, которая определяется простейшим матерьяльным соотношением сил. Но у него было мужество преследуемого и защищающегося животного. Все поведение его доказывало, что он плохо, конечно, учитывал положение: если бы он мог это сразу понять - что было нетрудно, - он сдался бы без сопротивления. Его преследовали двое полицейских. На что он мог рассчитывать в своем бегстве? Он волочил ногу, и было очевидно, что он далеко не уйдет. Его окончательно погубила ошибка в маршруте: он свернул в тупик, думая, что это улица. Когда первый полицейский догнал его, он ударил его ножом - опаснейшим в его руках оружием, которым он владел как виртуоз. Оказалось, однако, что этот полицейский стоил любого противника, вооруженного ножом, потому что он успел с необыкновенной быстротой подставить под удар свою толстую синюю накидку. Если бы он сделал это движение на какую-то часть секунды позже, он был бы убит. В это время подоспел второй полицейский, который свалил Амара ударом в подбородок. Еще через полминуты все было кончено - ив вечерних газетах уже появились фотографии арестованного.
