Макс Фриш - Homo Фабер
- Да ведь меня тогда еще на свете не было!
Ее забавляло, что я хотел знать все это так подробно. Она и понятия не имела, что значили для меня ее ответы. Ее это забавляло, но необходимость убежать не исчезла. Я приподнялся и схватил ее за руку, чтобы не дать ей удрать.
- Пусти меня, пожалуйста. Ну пожалуйста!
Мой последний вопрос:
- А ее девичья фамилия Ландсберг?
Я отпустил ее руку. Я обессилел. Мне нужно было собрать всю волю, чтобы усидеть на месте и к тому же улыбаться. Теперь я хотел, чтобы она убежала.
Вместо этого она уселась рядом, чтобы, со своей стороны, начать задавать мне вопросы.
- Ты, значит, знал маму?
Я кивнул.
- Не может быть, - сказала она. - Нет, в самом деле?
Я просто был не в состоянии говорить.
- Вы были знакомы, когда мама училась?
Она находила это потрясающим, просто потрясающим!
- Послушай, - сказала она, убегая, - об этом я ей непременно напишу. Как она будет рада!
Теперь, когда я уже все знаю, мне кажется невероятным, что тогда, после нашего разговора на Аппиевой дороге, я еще ничего не понял. О чем я думал те десять минут, пока девочки со мной не было, я точно не знаю. Подводил своего рода итоги - это безусловно. Знаю лишь одно: больше всего мне хотелось тут же отправиться на аэродром. Возможно, я вообще ни о чем не думал. То, что я испытывал, было не удивление, а чувство обретенной ясности. Я превыше всего ценю ясность. Когда я в чем-либо обретаю ясность, меня это всегда забавляет: Сабет - дочь Ганны! Вот что мне прежде всего пришло в голову: о браке, видимо, нечего и помышлять. При этом у меня ни на мгновение не мелькнула мысль, что Сабет может быть даже моей дочерью. Теоретически это было в пределах возможного, но я об этом не думал. Точнее, я в это не верил. Конечно, мне это все же пришло на ум: наш ребенок, который должен был тогда родиться, вся эта история перед тем, как мы расстались с Ганной, наше решение, что Ганна пойдет к врачу, к Иоахиму. Конечно, мне это все же пришло на ум, но я просто не мог в это поверить, ибо казалось совершенно невероятным, что девушка, которая вскоре снова вскарабкалась на холм, где мы расположились, может оказаться моей дочерью.
- Вальтер, что случилось? - спросила она.
Сабет, естественно, ничего не понимала.
- Знаешь что, - сказала она, - ты тоже слишком много куришь!
Потом мы стали говорить про акведуки.
Чтобы о чем-то говорить!
Я объяснил ей закон сообщающихся сосудов.
- Да, да, - сказала она, - мы это проходили.
Ее очень позабавило, когда я доказал, что древние римляне, имей они мой чертежик, наспех набросанный на пачке сигарет, израсходовали бы на девяносто процентов меньше камней.
Мы снова лежали на траве.
Над нами гудели самолеты.
- Знаешь что, - сказала она, - тебе бы не следовало улетать.
Это был предпоследний день нашего путешествия.
- Рано или поздно, дитя мое, нам все равно придется расстаться...
Я наблюдал за ней.
- Конечно, - сказала она и потянулась, чтобы сорвать травинку: то, что нам придется расстаться, ее не огорчало - во всяком случае, мне так показалось, - нисколько не огорчало. Травинку она не зажала в зубах, а, глядя куда-то вдаль, стала наматывать на палец и повторила: - Конечно.
У нее и мысли о браке не было.
- Интересно, помнит ли еще тебя мама?
Сабет все это забавляло.
- Мама - студентка! Даже представить себе невозможно! Мама-студентка, мама, живущая в мансарде! Она никогда мне об этом не рассказывала.
Сабет все это явно забавляло.
- Какой же она была тогда?
Я обхватил ладонями ее голову и крепко держал, как держат собачьи морды; она не могла вырваться, хоть я и чувствовал упругую силу сопротивления ее затылка. Но мои руки сжимали ее, как тиски. Она зажмурилась. Я не целовал ее. Я только держал ее голову. Как вазу, легкую и хрупкую. Постепенно она стала тяжелеть.
- Ой, мне больно!
Мои руки держали ее голову, пока она медленно не открыла глаза, чтобы понять, что же я, собственно, от нее хочу; я и сам этого не знал.
- Серьезно, - сказала она, - пусти, ты делаешь мне больно.
Я должен был что-то сказать; Сабет снова закрыла глаза, как пес, когда ему вот так, ладонями, сжимают морду.
Потом мой вопрос...
- Пусти меня, - повторила она.
Я ждал ответа.
- Нет, - сказала она, - ты не первый мужчина в моей жизни. Ты же сам это знаешь.
Ничего я не знал.
- Нет. И не терзайся, пожалуйста.
Она так старательно приглаживала растрепанные волосы, что можно было подумать, будто ее волнует только прическа. Она вытащила из заднего кармана черных джинсов свою зеленую расческу и принялась рассказывать вернее, не рассказывать, а просто так говорить:
- He's teaching in Yale [он преподает в Йельском университете (англ.)].
Заколку она зажала в зубах.
- А второго, - сказала она, не выпуская заколки изо рта и расчесывая волосы, - ты видел.
Должно быть, она имела в виду того молодого человека, с которым играла в пинг-понг.
- Он хочет на мне жениться, но это была с моей стороны ошибка, он мне совсем не нравится.
Потом ей понадобилась заколка, она вынула ее изо рта, но рот так и не закрыла и, не произнеся больше ни слова, собрала волосы в конский хвост. Потом продула расческу, бросила взгляд на Тиволи и поднялась.
- Пошли? - спросила она.
По правде говоря, и мне не хотелось здесь дольше сидеть, а хотелось встать, взять ботинки, надеть их - конечно, сперва носки, а потом уж ботинки - и уйти.
- Ты считаешь, что я плохая?
Я ничего не считал.
- Вальтер! - сказала она.
Я взял себя в руки.
- It's o'key, - сказал я, - it's o'key.
Потом мы пошли пешком назад по Аппиевой дороге. Мы уже сидели в машине, когда Сабет снова заговорила об этом ("Ты считаешь, что я плохая?") и все допытывалась, о чем я думаю, но я вставил ключ, чтобы завести мотор.
- Брось, не будем об этом говорить.
Мне хотелось ехать. Но мы не тронулись с места, и Сабет говорила о своем папе, о разводе родителей, о войне, о маме, об эмиграции, о Гитлере, о России.
- Мы даже не знаем, - сказала она, - жив ли папа.
Я снова заглушил мотор.
- Путеводитель у тебя? - спросила она.
Сабет изучала карту.
- Вот Порто-Сан-Себастьяно, тут нам надо свернуть направо, и мы попадем в Сан-Джованни.
Я снова включил мотор.
- Я знал его, - сказал я.
- Папу?
- Да, Иоахима, - сказал я.
Потом я поехал, как мне было приказано: до Порто-Сан-Себастьяно, там свернул направо, и вскоре мы очутились перед очередной базиликой.
И мы пошли ее осматривать.
Быть может, я трус. Я не решался больше сказать что-нибудь об Иоахиме или задать вопрос. Про себя я производил расчеты (хотя и болтал в это время, как мне кажется, больше обычного), без конца пересчитывал, пока все не сошлось, как я хотел: Сабет могла быть только дочкой Иоахима! Как я это высчитал, не знаю; я все подбирал даты, пока расчет и в самом деле не оказался правильным, сам по себе расчет. В пиццерии, когда Сабет вышла, я насладился тем, что еще раз письменно проверил расчет - все снова сошлось: дело в том, что даты (сообщение Ганны, что она ждет ребенка, и мой отъезд в Багдад) я подобрал таким образом, чтобы все непременно сошлось. Точным было только одно - число, день рождения Сабет, а остальное мне подсказала арифметика. Но все же камень с души свалился. Сабет, я знаю, считала, что в тот вечер я был особенно в ударе, на редкость остроумен. До полуночи мы сидели в этой живописной пиццерии между Пантеоном и пьяццо Колонна, где уличные гитаристы и певцы, обойдя рестораны для иностранных туристов, пировали на собранные деньги - ели пиццу и пили стаканами кьянти. Я угощал их всех вином, и настроение все поднималось.
- Вальтер, - сказала она, - до чего же здорово!
Мы возвращались в нашу гостиницу (виа Венето) в чудном расположении духа - не пьяные, но навеселе - и острили наперебой. Так мы дошли до гостиницы: перед нами распахнули большую стеклянную дверь; в вестибюле, украшенном лепниной, нам тут же протянули ключи от наших номеров; к нам обратились в соответствии с записью в регистрационной книге:
- Mister Faber, miss Faber, good night [мистер Фабер, мисс Фабер, доброй ночи (англ.)].
Не знаю, как долго стоял я в своем номере, не задергивая занавесок; типичный номер шикарной гостиницы - чрезмерно велик и чрезмерно высок. Я стоял, не раздеваясь, словно робот, который получил электронный приказ: "Умывайся!" - но не срабатывает.
- Сабет, - спросил я, - что случилось?
Она остановилась в дверях моей комнаты, она вошла без стука.
- Скажи, в чем дело?
Она была босиком, в желтой пижаме и накинутом на плечи черном пальто с капюшоном; заходить ко мне она не собиралась, а просто хотела еще раз пожелать спокойной ночи. Я увидел, что у нее заплаканные глаза.
- С чего ты взяла, что я тебя больше не люблю? - спросил я. - Из-за этого Гарди, или как его там зовут?
И вдруг Сабет зарыдала...
Потом она притихла. Я укрыл ее, потому что окно было распахнуто, а ночь прохладная; Сабет пригрелась, как будто успокоилась и крепко уснула, несмотря на уличный шум, несмотря на ее боязнь, что я уйду. Наверно, поблизости был перекресток: мотоциклы ревели на холостом ходу, а потом со скрежетом выжимали сцепление, но ужаснее всего была какая-то "альфа-ромео" - уже в который раз она с визгом тормозила у светофора, а затем на полном газу, как на гонках, срывалась с места, ее вой гулко отдавался в пролете пустой улицы. Время от времени били куранты на одной из римских церквей. Тишина длилась не долее трех минут, и снова вопль сирены, скрип тормозов, визг шин, трущихся об асфальт, скрежет сцепления, с холостого хода полный газ, все это совершенно бессмысленно, какое-то мальчишество, и вот опять дребезжание металла затормозившей машины - словно и в самом деле это была все та же "альфа-ромео", которая всю ночь носилась вокруг нас. Спать уже совсем не хотелось. Я лежал рядом с ней, не скинув даже пыльных ботинок, не развязав галстука; я боялся пошевельнуться, потому что ее голова покоилась на моем плече. По занавескам скользил блик от качающегося фонаря. Я лежал, словно распятый, боялся пошевельнуться; спящая девочка положила мне руку на грудь - вернее, на галстук, и он оттягивал мне шею. Я слушал, как били куранты час за часом, а Сабет спала - черный комочек с горячим дыханием и теплыми волосами, и я был не в силах думать о будущем. И снова "альфа-ромео": вопль сирены, скрип тормозов, визг шин, трущихся об асфальт, скрежет сцепления и полный газ с холостого хода.
