Юрий Тынянов - Пушкин и его современники
Между тем в 1824-1825 гг. вышла "Мнемозина". Альманах произвел сильное впечатление на передовые литературные круги. "Многие смеялись над "Мнемозиною", другие задумывались. Литературные и ученые староверы не понимали, откуда молодые люди берут смелость оспоривать общепринятые ученые мнения или литературные правила", - вспоминал современник. * Философский тон альманаху давал В. Ф. Одоевский, главным критиком и теоретиком литературы был В. Кюхельбекер. Во II части "Мнемозины" появилась его известная статья "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие". Статья, помимо положений, развитых в ней, произвела впечатление неслыханно смелым тоном. В русской критике, смелой по отношению к второстепенным величинам и сдержанной, пользующейся условным языком по отношению к установившимся литературным репутациям, появилась статья, в которой автор самостоятельно судил не только Пушкина, Батюшкова, Жуковского, но и Байрона, Шиллера, Горация. Главными пунктами статьи являются: общий вопрос о сущности поэтического творчества, поставленный в форме вопроса о преимуществе одного лирического жанра над другими, и вопрос об истинном романтизме, приводящий к вопросу об иностранных влияниях и народности в поэзии. Кюхельбекер сразу вводит в самую сущность вопроса о "высокой лирике".
"Над событиями ежедневными, над низким языком черни" возвышается одна ода; остальные виды лирики, тематически более низкие, соответственно и менее ценны: "Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: он не сказал, что все равно хороши. Но Буало, верховный, непреложный законодатель в глазах толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров, объявил:
Un sonnet sans dйfaut vaut seul un long poиme. **
* Записки К. А. Полового, СПб., 1888, стр. 92.
** Безупречный сонет стоит длинной поэмы (франц.). - Прим. ред.
Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже все возможные сонеты, триолеты, шарады и, может быть, баллады".
Самая характеристика оды сделана Кюхельбекером в архаических тонах и напоминает Батте и Остолопова. Это риторическое определение дало повод позднее Ушакову, [155] Пушкину [156] и другим возражавшим заключить, что Кюхельбекер говорит о торжественной оде.
Насколько обща и неопределенна положительная часть статьи, настолько живы и значительны нападки на современную лирику, полные явных намеков и реальных примеров. В них Кюхельбекер - талантливый ученик Грибоедова и видный соратник Катенина. * "Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности жуем и пережевываем эту тоску и наперерыв щеголяем своим малодушием в периодических изданиях. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурой, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вышедшим из пелен, мог бы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками".
* Такие же выпады против элегии Кюхельбекер делает в литературной сатире "Земля безглавцев" ("Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 143-151; сатира в излюбленной тогда форме фантастического путешествия "в Акардион, столицу страны Акефалии", где живут люди без сердца) : "Каламбуры, эпиграммы, нежности взапуски бегут... Племя акардийских Греев и Тибулов особенно велико: они составляют особенный легион. Между тем элегии одного очень трудно отличить от элегий другого: они все твердят одно и то же; все грустят и тоскуют о том, что дважды два - пять. Эта мысль, конечно, чрезвычайно нова и поразительна; но под их пером уже несколько обветшала... Как истинный сын отечества я порадовался, что наши русские поэты выбрали предмет, который не в пример богаче: с семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость; наши стихотворения не обременены ни мыслями, ни чувствами, ни картинами; между тем заключают в себе какую-то неизъяснимую прелесть, непонятную ни для читателей, ни для сочинителей; но всякий не славенофил, всякий человек со вкусом восхищается ими" (разрядка моя. - Ю. Т.). Под явным влиянием Кюхельбекера те же мысли повторяет об элегии и В. Одоевский в статье "Следствия сатирической статьи" ("Мнемозина", 1824, ч. III, стр. 128-129). Кюхельбекер, как мы видели, не сразу стал приверженцем оды; он сам исчерпал сначала элегию.
В 1833 г. он занес в дневник: "Стыдно и смешно мне было, когда прочел я в "Сыне отечества" свою пьесу "Элегия к Дельвигу". Мне было с небольшим двадцать лет, когда я написал ее, я вышел только что из Лицея, еще не жил, а приготовлялся жить; между тем тема этой рапсодии - отцветшая молодость, разочарование". ("Русская старина", 1883, июль, стр. 114.)
Затем дается пародическое перечисление элегических тем "классиков" (Труд, Нега и т. д.) и "романтиков", причем осмеивается штампованный пейзаж, в котором легко различить элегический пейзаж Жуковского.
"Сила? - где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведениях? У нас все мечта и призрак, все мнится и кажется и чудится, все только будто бы, как бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие... Картины везде одни и те же: луна, которая, разумеется, уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания... в особенности же туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя".
Давая, таким образом, как бы пародию элегического стиля (в особенности "пейзажа"), Кюхельбекер конкретизирует ее указаниями на Жуковского.
"Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру... Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую". "Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Ла-Гарпова Лицея и Баттёева курса: но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и в десятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества". *
Столь же живы пародические нападки на послание: "Послание у нас или та же элегия, только в самом невыгодном для нее облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях: еще труднее не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что, славу богу, здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтобы начать:
Милостивый Государь NN воскликнет:
.......чувствительный певец,Тебе (и мне) определен бессмертия венец!
- а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным!" **
* Кюхельбекер пародировал монолог "Орлеанской девы" в переводе Жуковского в своей комедии "Шекспировы духи" (1825 г.). Пушкин ему выговаривал за эту пародию (см. письмо от декабря 1825 г. Переписка, т. 1, стр. 315).
** "Мнемозина", 1824, ч. II, стр. 33-34. Здесь рассыпаны явные намеки на Батюшкова ("Мои Пенаты", послание к Жуковскому и Вяземскому - 316 "трехстопных стихов"), на которого Кюхельбекер затем нападает открыто; на 13. Л. Пушкина. Ср.: его послание "К В. А. Жуковскому":
Скажи, любезный друг, какая прибыль в том,Что часто я тружусь день целый над стихом?Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю?Что Логике учусь и ясным быть желаю?........Не ставлю я нигде ни семо ни овамо...
(Сочинения В. Л. Пушкина, под ред. В. И. Саитова. СПб., 1895, стр. 70).
Вместе с тем, подвергая критике элегию и послание, Кюхельбекер говорит о языке карамзинистов: "Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галицизмами и барбаризмами". *
Из остальных положений статьи упомянем только о характеристиках поэтов, пользовавшихся наибольшим влиянием на русскую литературу, и о призыве к изучению восточных литератур. ** Характеристики эти вызвали всеобщее недоумение, некоторый испуг и больше всего способствовали резкости возникшей затем полемики: "Обыкновенно ставят на одну доску: словесности греческую и латинскую, английскую и - немецкую, великого Гёте и недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и - ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и - прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и - Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и - однообразного Байрона".
