Захар Прилепин - Грех
Алеша появился возле магазина совершенно случайно, и я до сих пор ума не приложу, зачем мне его подсунули в этот раз. Я как раз шел на смену, докуривал, делая последние затяжки, метя окурком в урну, и тут Алеша вышел мне навстречу из раскрытых дверей моего магазина. Не видя никаких причин, чтобы до сих пор злиться на него, я поприветствовал Алешу, и даже приобнял немного. - Ты что, здесь работаешь? - спросил он. - Гружу, - ответил я, улыбаясь. - К тебе можно зайти? Согреться? Ненадолго? - торопливо спрашивал Алеша, явно не желая услышать отказ, - Я все равно скоро домой, подарков купил дочери, - в качестве доказательства он приподнял сумку. - Нет, сейчас нельзя, - ответил я. - Только когда продавцы уйдут и заведующая. Через час. Через час в дверь начали долбить. Алеша был уже пьян, к тому же с другом. Друг, правда, показался мне хорошим парнем, с детским взглядом, здоровый, выше меня, очень милый - маленькие уши на большой голове, теплая ладонь. Он почти всегда молчал, даже не пытаясь участвовать в разговоре, но так трогательно улыбался, что ему все время хотелось пожать руку. Я показывал им свои хлеба, свои лотки. Провел в ту каморку, где я последнее время скучал ночами, словно в ожидании какого-то облома, толком не зная, как именно он выглядит: с тех пор, как в четвертом классе старшеклассники последний раз отобрали у меня деньги, никаких обломов я не испытывал. Водку ребята принесли с собой. - Скоро будет теплый хлебушек, - посулился я. К тому времени, когда хлебушек привезли, мы все уже были пьяны и много смеялись. Алеша как раз показывал мне подарки для своей дочуры. Сначала странного анемичного плюшевого зверя, которого я к искренней обиде Алеши, щелкнул по носу. Потом книгу “Карлсон” с цветными иллюстрациями. - Любимая моя сказка, - сказал Алеша неожиданно серьезно. - Читал ее с четырех лет и до четырнадцати. По нескольку раз в год. Он сообщил это таким тоном, словно признался в чем-то удивительно важном. “С детства не терпел эту книжку…” - ясно подумал я, но не произнес этого вслух. Топая по каменному полу, чтобы открыть окошко, в которое мне подавали хлеб, я вспомнил, как только что, нежно хлопая своего нового друга по плечу, Алеша сказал: - Пей, малыш! - и, повернувшись ко мне, добавил: - А ты не малыш больше, - и все засмеялись, толком не поняв, отчего именно. Спустя минуту, хохоча, мы разгружали хлеб, втроем. Водила - кажется, тот самый - с интересом поглядывал на нас. Принимая последний лоток с хлебом, я ему по пустому поводу нагрубил. Он ответил, - впрочем, не очень злобно и даже, немедленно поняв мой настрой, попытался исправить ситуацию, сказав что-то примирительное. Но я уже передал лоток новому другу Алеши и пошел открывать дверь. - Стой, сейчас я выйду, - кинул я водиле через плечо. По дороге вспомнил, что иду к дверям без ключей, ключи вроде бы выложил на столе в каморке. Вернулся туда, никак не мог найти, двигал зачем-то початые бутылки и обкусанный хлеб. Ключи нашел во внутреннем кармане спецовки - чувствовал ведь, что они больно упираются, если лоток к груди прижимаешь. Когда я вышел на улицу, грузовик уже уехал. Из помещения на улицу шел хлебный дух. Выбрел за мной и Алеша, с сигаретой в зубах. Следом, мягко улыбаясь, появился в раскрытых дверях его спутник. Мы кидали снежки, пытаясь попасть в фонарь, но не попадали - зато попали в окно, откуда, в попытке спасти от нас уличное освещение, неведомая женщина грозила нам, стуча по стеклу. Дурачась, мы столкнулись плечами с Алешиным другом, и я предложил ему подраться, не всерьез, просто для забавы - нанося удары ладонями, а не кулаками. Он согласился. Мы встали в стойки, я - бодро попрыгивая, он - не двигаясь и глядя на меня почти нежно. Я сделал шаг вперед, и меня немедленно вырубили прямым ударом в лоб. Кулак, ударивший меня, был сжат. Очнувшись спустя минуту, я долго тер снегом виски и лоб. Снег был жесткий и без запаха. - Упал? - сказал Алеша, не вложив в свой вопрос ни единой эмоции. Я потряс головой и скосил на него глаза: голову поворачивать было больно. Он курил, очень спокойный, в прямом и ярком от снега свете фонаря.
***На следующий день мне позвонили из представительства легиона. Я сказал им, что никуда не поеду.
Сержант Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу. С виду - нормальный парень, а поди ж ты. - Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, - мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идет речь. Слушал лениво, не без потайной иронии. - Я знаю, чего никогда не позволю себе, - говорил он, звали его Витькой. - И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать ее в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать ее… - Ты уже рассказывал, Вить, - обрывал его Сержант. - Я помню, куда ты ее не будешь… Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь? - Нет, ты согласен, что если совершаешь такие поступки, значит, ты унижаешь и себя, и свою женщину? - возбуждался Витька. Сержант понимал, что влип и сейчас ему нужно будет либо соврать, либо спорить на дурацкую тему. Ответить, что ли, Витьке, чего бы он сделал сейчас со своей любимой женщиной… - Лучше скажи, Витя, почему ты рацию не зарядил? - поменял Сержант тему. Витька хмурил брови и норовил выйти из полутьмы блокпоста на еле-еле рассветную улицу. - Нет, ты постой, Витя, - забавлялся Сержант, будоража пригасшее уже недовольство. - Ты почему рации взял полумертвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы? Витёк молчал. - Я тебе три раза сказал: “Заряди! Проверь! Заряди!” - не унимался Сержант, ёрничая и забавляясь. - Ты все три раза отвечал: “Зарядил! Проверил! Все в порядке!” - Ведь хватило же почти до утра, - отругивался Витька. - Почти до утра! Они сдохли в три часа ночи! А если что-нибудь случится? - Что может случиться… - отвечал негромко Витька, но таким тоном, чтоб не раздражать: примирительным. У Сержанта действительно не хватило раздражения ответить. Он и сам… не очень верил… Их отряд стоял в этой странной, жаркой местности у гористой границы уже месяц. Пацаны озверели от мужского своего одиночества и потной скуки. Купаться было негде. В близлежащее село пару раз заезжали на “козелке” и увидели только коз, толстых женщин и нескольких стариков. Зато сельмаг и аптека выглядели почти как в дальней, тихой, укромной России. Пацаны накупили всякой хрустящей и соленой дряни, ехали потом, плевались из окна скорлупками орешков и соленой слюной. База находилась в десяти минутах езды от села. Странное здание… Наверное, здесь хотели сделать клуб, но устали строить и забросили. Они спали там, ели, снова спали, потом остервенело поднимали железо, надувая бордовые спины и синие жилы. Походили на освежеванных зверей, пахли зверем, смеялись, как волки. Бродили первое время по окрестностям, с офицерами, конечно. Осматривались. Парень по кличке Вялый наступил как-то на змею и всех позвал смотреть. - Ядовитая, - сказал Вялый довольно. На скулах его виднелись пигментные пятна. Змея яростно шипела и билась злой головкой о сапог, Вялый смеялся. Придавил ей голову вторым ботинком и разрезал змею надвое жутко наточенным ножом. Поднял ногу - и хвост станцевал напоследок. После того как пацаны пристрелялись из бойниц и блокпостов, шуметь и палить запретили. А так хотелось еще немного пострелять. Представить атаку бородатых бесов с той стороны гор, с границы, и эту атаку отбросить, рассеять, порвать. У них было три блокпоста, два бестолковых и еще один на каменистом и пыльном пути с той черной, невнятной стороны, где жили обособившиеся злые люди. Сегодня пацаны стояли на блокпосту, что располагался у дороги. Здесь была и стационарная рация, но позапрошлая смена что-то учудила: нажрались, наверное, черти, то ли уронили ее, то ли сами упали сверху. Не работала потому. Радист собирался сегодня с утра приехать, чинить. Вялый смотрел в рассеивающуюся темноту. Сержант был готов поклясться, что у Вялого дрожат ноздри и пигментная щека вздрагивает. Вялый хочет кого-нибудь загрызть. Он и ехал сюда убить человека, хотя бы одного, даже не скрывал желания. “Здорово увидеть, как человеческая башка разлетается”, - говорил, улыбаясь. - Вялый, долго ты собираешься продержаться на этом блокпосту? - спрашивал иногда Сержант. - А чего не продержаться, - отвечал Вялый без знака вопроса, без эмоций и трогал стены, шершавый бетон. Ему казалось, что бетон вечен, сам он вечен и игра может быть только в его пользу, потому что - как иначе. В семь утра, ну, полвосьмого их должны были сменить, и Сержант, лежа поверх спальника с сигаретой в руке, посматривал на часы. Хотелось горячего - на базе, наверное, борщ… Сегодня среда, значит, борщ. Курилось тошно, оттого что голодный. Дым рассеивался в полутьме. Их было шестеро; еще Рыжий, Кряж и Самара. Самара, самый молодой из них, служил в Самаре; Рыжий был лыс, за что его прозвали Рыжим, никто не помнил и сам он не вспоминал; Кряж отличался малым ростом и странной, удивительной силой, которую и применял как-то не по-человечески: вечно что-то гнет либо крошит, просто из забавы. Сержант - его все называли Сержант - иногда хотел, чтобы Кряж подрался с Вялым, было интересно посмотреть, чем кончится дело, но они сторонились друг друга. Даже когда ели тушенку из банок, садились подальше, чтоб локтями случайно не зацепиться. Вялый порылся в рюкзаке, ища, что пожрать, он тоже проголодался и вообще неустанно себя насыщал, упрямо двигая пигментными скулами. Кряж, напротив, ел мало, будто нехотя; мог, казалось, и вообще не есть. Когда Вялому хотелось насытиться, он становился агрессивен и придирчив. Доставал кого-нибудь неотвязно, при этом очень хотел пошутить, но не всегда умел. - Витёк, - позвал он. - А зачем ты сюда приехал? - Я Родину люблю, - ответил Витёк. Вялый поперхнулся. - Охереть, - сказал он. - Какую Родину? Витёк пожал плечами: мол, глупый вопрос. - Родину можно дома любить, понял, Витёк? - Вялый нашел горбушку ржаного и отщипывал пальцами понемногу, прикармливая себя. - А сюда ездить за тем, чтобы Родину любить, - это извращение. Хуже, чем если в рот, понял? - Ты, значит, извращенец? - спросил Витька. - Конечно, - согласился Вялый. - И Самара извращенец. Смотри, как он спит: как извращенец… - Я не сплю, - ответил Самара, не открывая глаз. - Слышишь, что ответил: “Я не сплю”, - отметил Вялый. - А с первой частью моего утверждения он согласен. И Сержант извращенец. Вялый посмотрел на Сержанта, надеясь, что тот поддержит шутку. Сержант забычковал сигарету о стену и от нечего делать сразу прикурил вторую. На взгляд Вялого не откликнулся. Он не помнил, когда в последний раз произносил это слово - Родина. Долгое время ее не было. Когда-то, быть может, в юности, Родина исчезла, и на ее месте не образовалось ничего. И ничего не надо было. Иногда стучалось в сердце забытое, забитое, детское, болезненное чувство, Сержант не признавал его и не отзывался. Мало ли кто… И сейчас подумал немного и перестал. Родина - о ней не думают. О Родине не бывает мыслей. Не думаешь же о матери, - так, чтоб не случайные картинки из детства, а размышления. Еще в армии казались постыдными разговоры иных, что вот, у него мамка, она… не знаю, что там она… варит суп, пирожки делает, в лобик целует. Это что, можно вслух произносить? Да еще при мужиках небритых. Это и про себя-то подумать стыдно. Всерьез думать можно только о том, что Витьку пугает. Впрочем, и здесь лучше остепениться.
