СНТ - Владимир Сергеевич Березин
И здесь вокруг меня была масса осколков этой материальной цивилизации. Пустые банки, коробки, два велосипеда, старый телевизор… И у меня на даче были такие предметы – лётная фуражка, огромная кожаная куртка коричневого цвета с испорченной молнией. Была она похожа на бронежилет по своим панцирным свойствам.
И велосипед, конечно.
Да, поздно, братан, склеили тебе ласты, да. Не отопрёсси. Воспоминания – едкая кислота, однако.
Ходики отмеряли прошлое время – империя разваливалась, нам всем предстояло как-то жить дальше, и никто не знал как. Кислый сигаретный дым тянулся из окошка над забором, улицей и всей страной на четыре буквы.
Внизу Раевский рассказывал анекдоты.
Утробно хохотал наш хозяин и бил костылями в пол.
– Это вы прекратите. Гуманизм развращает, а последовательный гуманизм развращает абсолютно, – сказал внизу кто-то.
Как жить – было совершенно непонятно. Спросить было некого, неоткуда было ждать знамений. Разве выйти к лесному капищу и приносить жертвы – всё равно мы были молоды и нерелигиозны.
Вся беда в том, что Лодочник очень сильно храпит. В одном доме нас по ошибке положили на угловой диван. И вместо того чтобы лечь пятками друг к другу, мы легли головами в этот угол. Дверь в комнату дрожала и выгибалась на петлях. Казалось, что Годзилла жрёт там одновременно Мотрю и Батрю…
Пришлось встать и, спустившись, вести полночи разговоры на кухне – о сущем и вещем. Там говорили о чужом и о трофейном – тема эта странная и болезненная.
Русскому человеку с чужими вещами не везёт. И ведь дело не в воровстве – оно свойственно русскому человеку не более, чем другим нациям, а может, и менее – в силу разных жизненных опасностей. Найдёт такой человек подкову в дорожной пыли, прибьёт к косяку. А она возьми и упади ему на голову – потому как поднял то, что не от земли выросло. Считал бы у себя во рту зубы, а не железо на дороге искал. Или обнаружит русский человек в огороде бесхозный самолёт да и сделает точно такой же. Мог бы и свой сделать, да и получше, – но судьба опять стучит ему по голове и требует, чтоб точь-в-точь как дармовой. Зачем так – никто не поймёт: чужа одёжа не надёжа, чужой муж не кормилец. И всё эта рачительность с чужой вещью как-то боком выходит – как найдётся чемодан, так окажется, что без ручки. Как приблудится собака, то вшивая и кусачая.
А начнёт русский человек из хороших чувств кого мирить, чужим счастьем заниматься – и вовсе конфуз выйдет. Враги тут же помирятся, начнут его самого бить, обдерут ещё как липку – насилу уйдёт живым. И то верно, ишь, зашёл в чужую клеть молебен петь. Воротится русский человек, ругаясь и кляня и Африку, и чужой турецкий берег – прочь, прочь, наваждение! Всякому зерну своя борозда, и поклянётся, что из дома – никуда.
А ты, кошелёк на верёвочке, ты, злодей-искуситель, – прочь, прочь, сгинь отседова, свои волосы как хошь ерошь, а моих не ворошь. Забери своё чужое, а мы нашего своего купим, хоть копеечку не сэкономим, да рубль не потеряем, пометём всяко перед своими воротами, держаться будем своего кармана, да и если ковырять, то – в своём носу.
* * *
Когда отзвенела гитарная струна и просохло в стаканах, я понял, что в эту ночь хрупкого равновесия нет смысла спать в чужом доме. И, чуть рассвело, мы с Лодочником двинулись домой.
Лодочник ехал на чёрном «мерседесе», похожем на катафалк. Но машина торговца смертью и должна быть чёрного цвета и наводить ужас.
Я первый заметил поворот на Горки Ленинские. Это было по пути, и горки в моей стране всегда находятся рядом со столбами. Мы повернули и отправились к Ленину.
Из-за холма показался огромный куб музея. Мы вылезли из машины и обнаружили в вестибюле очередь. Откуда-то возник старичок с лицом макдоналдсовского клоуна и всунул мне в руку бумажку с номером. На немой вопрос старик отвечал, что очередь давно расписана.
Я принялся оглядывать большой зал со статуей. За спиной вождя вентилятор усердно колыхал красные знамёна.
– Может, не будем ждать? – Лодочник заскучал, его звали в дорогу дела. – Что мы в этом музее не видели? Тебе что, экскурсия эта нужна?
Сидящие в очереди как-то странно на него покосились.
– А я поеду, пожалуй. Хорошо?
Я не стал его задерживать и принялся думать о том, что хочу увидеть в этом музее. Инвалидную коляску с хитрым иностранным моторчиком? Музейные шторы в смертной комнате? Кровать, где лежал человек, превратившийся в овощ, но перед тем поставивший вверх ногами целый свет? Жила на кровати огромная лысая луковица, сто шестьдесят семь сантиметров мирового коммунизма. Луковица загнивала, прела, и вскоре её выпотрошили, оставив одну шелуху. Всё это ужасно грустно.
* * *
Мои размышления прервал сосед. Я не заметил, как он подсел, – меж тем это был настоящий китаец, удивительно похожий на того болванчика, которого я только что видел на чужом комоде.
– А вы про что хотите спросить? – Китаец прекрасно говорил по-русски.
Я как-то опешил и взял слишком большую паузу, так что он продолжил:
– Мне кажется, самая большая проблема – понять, как сохранить завоевания социализма.
– Ну да, ну да.
Но китайца одёрнула старуха, сидевшая впереди:
– Это не самое главное, главная задача – борьба с масонами.
Я чуть не плюнул от обиды.
– А я вот Ленина видел, – сказал кто-то.
Все разом бросили спорить и повернулись к старичку в кепке.
– Лет двадцать как, я тогда жениться думал. Или не жениться… – Старичок опирался на палку, а теперь даже положил голову на её рукоять. – Ленин, он ведь для каждого свой. Печник придёт к нему – он как печь, а художник какой-нибудь – он как картина. Главное, он понятный очень. Вот одна бабушка партийная приехала на съезд, Ленин к ней ночью пришёл и говорит: «Так и так, надо Сталина из Мавзолея вынести – тяжело мне вместе с ним лежать». Известный факт – так она с трибуны и рассказала. Никто не посмел перечить.
– А вот не надо было выносить, – возразил кто-то.
– Может и звездой воссиять, – закончил старичок.
– Вождь не был звездой, – опять вмешался тот же голос. – Звезда – признак
