Сто лет Ленни и Марго - Мэриэнн Кронин
– Не могу я, Мар, ты… – он осекся. – Не могу здесь оставаться.
Он утер слезы, и пальцы мои, инстинктивно разогнувшись, хотели уже потянуться к нему.
– Но почему? – Я старалась перекричать грохот волн.
Все ветры в мире, кажется, взвихрились вокруг нас, а потом вдруг резко стихли. Все замерло на миг.
– У него были твои глаза, – тихо проговорил Джонни.
Марго печально улыбнулась.
Я закрыла глаза и перенеслась на тот пляж, чтобы быть с ней рядом, – кусачий ноябрьский холод сразу проник под халат и пижаму, а рядом на песке сидела молодая Марго в коричневом пальто и неслышно плакала – ветер уносил звуки. Погрузив задник розовой тапочки в сырой песок, я описала дугу. Очертила себя кругом. Марго выглядела совсем иначе с темными волосами, взлохмаченными ветром. Подтянув колени к груди, она уткнулась головой в подол, и тогда я подошла, протянула руку, прикоснулась к ней…
И сказала:
– Все наладится.
– Спасибо, – улыбнулась она, и мы вновь оказались в Розовой комнате.
Остальные изо всех сил старались не обращать на нас внимания. Интересно, слушали ли нас Элси с Уолтером, пока что-то там скребли, размазывали и выцарапывали.
Марго взяла уголь, затемнила траву на краю обрыва. Потом достала из рукава салфетку, но не стала сморкаться или вытирать слезы, а приложив ее к бумаге, растушевала контуры угольного Джонни – высокого, худого, повернувшегося к зрителю спиной и потому безликого.
– Так он оставил тебя одну с малышом? Уж я бы ему устроила!
– Нет, все было не так.
– Но он ведь ушел?
– Да.
– А что стало с малышом?
Отец Артур и мотоцикл
Отец Артур сидел за электронным пианино в углу часовни. Нажал клавишу, извлек глухую ноту. Нажал другую. Потом нажал обе. Звук вышел так себе. Он вздохнул и поднялся.
– Хорошо получилось, продолжайте.
– Боже милостивый! – Отец Артур, пошатнувшись, сел обратно на банкетку, приложил руку к груди. – В толк не возьму, как тебе удается так тихо прошмыгнуть в дверь.
Я подошла к пианино.
– Играете?
– Нет. Просто пыль протирал и решил попробовать. Не знаю, зачем оно вообще здесь, органиста мы все равно не держим.
Я села рядом с ним на банкетку, выжала ноту. Звук вышел будто из-под одеяла. Я выжала еще.
– Вот выйдете на пенсию – будете брать уроки.
Он натянул чехол на клавиатуру.
– Может быть…
– Для этого ведь и выходят на пенсию? Чтобы делать наконец, что всегда хотелось, но духу не хватало.
– Значит, мне надо сесть на мотоцикл?
– А как вы сядете на мотоцикл в вашем платье?
– Это не платье, Ленни.
– Нет?
– Нет! Я уже тебе говорил. Это облачение.
Я помолчала, силясь представить себе отца Артура, который, усевшись на мотоцикл, расправляет свое белое облачение так, чтобы не слишком торчали ноги. Потом он колесил по городу в старомодных мотоочках, и одеяния его нелепо раздувались, а позади ехала банда священников на “харлеях”.
Отец Артур, кажется, опечалился.
– Вообще-то на пенсии облачение мне уже не понадобится.
– А может, вам садоводством заняться? В таких одеждах самое то – на солнце не сгоришь, и в то же время ветерком обдувает.
– Нельзя садовничать в облачении!
– Нет?
– Это священная одежда.
– Да?
– Да! В нем можно только исполнять духовные обязанности.
– А жаль! Сдается мне, очень удобная ночнушка получилась бы.
– Предпочитаю пижаму, – сказал отец Артур.
Встав из-за пианино, он направился в другой конец часовни. Лилово-розовый отблеск витража пятном ложился на ковер, и отец Артур, ступив в это пятно, на мгновение сам стал лилово-розовым.
– Что ж, Ленни, – он взял отбившуюся от остальных, забытую кем-то на скамье Библию, – расскажи про ваши сто лет.
Я подняла чехол и взяла одновременно самую высокую и самую низкую ноту.
– На нашем счету на стене Розовой комнаты уже пятнадцать.
– Блестяще! А как Марго?
Я нажала три клавиши подряд, слева направо, и ноты пошли вверх. Благозвучно получилось.
– Хорошо. Она так здорово рисует! Знай я об этом сразу, не согласилась бы, пожалуй, вывешивать на всеобщее обозрение рядом с ее рисунками свои.
– Ленни… – мягко проговорил отец Артур где-то за моей спиной.
– Так что я их записываю, наши истории. Чтобы восполнить недостаток художественного таланта.
Я извлекла еще три черных нотки.
– Какая она? – спросил отец Артур.
– Я таких еще не встречала.
Я быстро перебрала клавиши, и ноты зазвенели колокольчиками.
– По-моему, у нее ребенок умер.
Вторая зима
Больница Святого Джеймса,
Глазго, 3 декабря 1953 года
Марго Докерти 22 года
– С вашим мужем не можем связаться, – сказала с порога запыхавшаяся медсестра.
Я не просто слышала ее слова, я видела их – они мельтешили в глазах черно-белыми точками. Ее движения я чувствовала тоже. Она подошла, и шипение где-то в моей щеке переместилось вместе с ней.
Закрыв один глаз рукой, я кивнула.
– С вами все в порядке? – Сестра подошла ближе. И, запнувшись, поправилась: – То есть с вашим глазом?
Я кивнула, не отнимая руки от лица, и мысленно велела ей уйти, но она приблизилась еще и снова спросила:
– С глазом что-то не так?
Я отвернулась в надежде, что это поможет от нее избавиться, – не помогло, а какими словами просят уйти, я не могла вспомнить.
Она опустилась передо мной на колени, и ее движение волной прокатилось по моему лицу
– Посмотрите на меня, – сказала она, и я посмотрела. Ее рот и подбородок исчезли, на их месте образовалась серая пустота. – Моргните, – сказала она, и я моргнула. Она была передо мной, а казалось – очень, очень далеко.
– Следите за кончиком ручки, – сказала она, и я попыталась, но ручка все время исчезала.
– Доктор! – позвала она ровным голосом, но я почувствовала в нем беспокойство.
Мужская фигура приблизилась, остановилась рядом с сестрой. И та сообщила:
– Она не видит.
– Я в норме, – хотелось ответить мне, но выходило очень долго и медленно, я не смогла добраться до “В” и удовольствовалась “Б”.
