В свободном падении - Антон Секисов
Фил перезвонил мне на следующий день.
— Ну и когда у вас ближайшая репетиция?
— В субботу с утра, — не задумываясь, солгал я.
Репетиций в ближайшем будущем не предвиделось.
— Вот и отлично. Установка-то у вас есть?
— Конечно, конечно, у нас просто отличная установка. Ты будешь приятно удивлён нашей установкой…
— Ладно.
Обрадованный, я решил проявить некоторое участие в личной жизни Фила.
— Ну так что, подкатил? — спросил я.
— Кого? — не понял Фил.
— Ну, помнишь, девушка из библиотеки…
— А, эта блядь… — разочарованно протянул Фил. — Отшила. С такой-то огромной жопой, да ещё и с усами.
Я промямлил что-то дежурно-одобряющее, и мы простились. Я положил трубку и подумал: надо организовать репетицию.
Филипп заперся в туалете с циклом поздних работ Эгона Шиле, а я пошёл заваривать кофе. Заливая холодную воду в турку, я напряжённо и невесело думал. Сегодня предстоял последний концерт в «Перестройке». Когда-то мы согласились играть в этом хлеву, потому что других вариантов нам просто не предлагали. Это только начало, казалось нам. Мы свалим оттуда при первой возможности, так мы рассуждали. И вот, теперь нас выгоняли и из «Перестройки».
— Эй, у тебя бумага кончилась, — заорал из туалета Фил. — Что мне делать? У меня тут есть альбом репродукций…
— Не тронь Шиле, животное! Сейчас я принесу тебе бумаги.
Я прошёлся по кухне в поисках салфеток или старых газет, но не было ничего, кроме массивного наждачного листа. И тут я осознал.
— Подожди 5 минут, я схожу за почтой, — крикнул я Филу под дверь, попутно влезая в побитые жизнью конверсы.
— На почту? У друга беда, а он отправляется на почту! Ты издеваешься надо мной? — возмущался, сидя на унитазе, Фил.
— Дурак. В почтовые ящики всегда суют кучу ненужной бумаги. Воспользуешься ей.
— А, в таком случае иди, — благословил моё намерение Фил. — Но только давай быстрее! Не забывай, что у меня тут заложник.
— Оставь Шиле в покое, чудак. Он же на глянцевой бумаге…
— Ну и что? Это дело принципа. Две-три картины из этого цикла оскорбляют моё чувство прекрасного!
Лифта пришлось дожидаться долго, он шёл то вверх, то вниз, кряхтя и хлопая дверьми на разных этажах, и, в конце концов, открылся и передо мной. Внутри уже находился крупный толстяк в красном спортивном костюме «Адидас». На голове у парня была шерстяная повязка, на запястьях — напульсники, кроссовками на высокой подошве оканчивались ноги-тумбы.
Мы поздоровались, и я зашёл внутрь. Несколько пролётов, преодолённых лифтом, толстяк смотрел на меня пристально и молча, а потом произнёс: «Ты ведь внук Виктора Владимировича? Андрей?».
Я кивнул, не поднимая головы. Незапланированных бесед я не любил.
— Я помню тебя, — сообщил толстяк. И он постучал в грудь, как неандерталец. — Митя. Я — Митя.
— Нет, извини, я не помню.
— Мы играли вместе на детской площадке, вот здесь, во дворе.
— На детской площадке? А когда это произошло? Знаешь, у меня бывают провалы в памяти, и вообще, большую часть времени я не бываю в сознании, так что…
— Ха-ха, нет, это было очень давно, — толстяк обаятельно посмеялся, решив, что я пошутил. — Мы были детьми. Не помнишь, как ты отметелил меня лопаткой? Вот, у меня шрам до сих пор остался.
Я ещё раз посмотрел на толстяка, постаравшись, насколько это было возможно, сфокусировать взгляд. Митя… Митя, ну конечно!
В памяти возникло одно из первых детских воспоминаний. Ясный зимний день. Я сижу в песочнице, удобно зарывшись в снег попой и возвожу из снега помпезное сооружение, вероятнее всего, замок. Рукам жарко и мокро в шерстяных варежках, работа идёт тяжело. Замок получается, откровенно говоря, неудачный: перекошенный и корявый, с оплывшими жалкими башенками, он не вызывает эстетического наслаждения. Однако я не сдаюсь, леплю себе, накладывая один на другой комья снега. И тут появляется этот Митя, пузатый и розовощёкий, как и сейчас. Идёт ко мне. Я слышу какие-то нелицеприятные замечания в свой адрес — пухлячок критикует мою работу. «Какая бяка» — говорит мальчик Митя, шлёпая губками. А потом со всей силы пинает мой замок, несколько раз, он рассыпается прямо передо мной, на глазах превращаясь в белую кашу. Из этой каши в разные стороны торчат разноцветные палочки из-под чупа-чупсов — мои гаубицы. Дальше в руке у меня оказывается лопатка. Я помню её очень хорошо: пластиковая и синяя, с большим загребущим ковшом. Таким ковшом можно загрести много снега. Или песка. Или собачьих какашек. Всего, что детская душа пожелает. Я бросаюсь на мальчика с этой лопаткой и принимаюсь бить его по голове. Я сижу у него на груди, а мальчик лежит на спине и орёт, что есть сил. Я бью его свирепо, безжалостно, насмерть, и реву вместе с ним. Мои слёзы падают на него, а я бью и реву, склонившись над беспомощным жирным телом. Избиение длится, кажется, бесконечно, даже рука уже начинает затекать, но вот к нам бегут две охающие бабушки, моя и его. Его бабушка орёт на меня и называет психопатом. Моя бабушка обижается и называет его бабушку в ответ старой блядью. Толстяк же продолжает реветь, он ревёт и ревёт, как медведь, уже начинает звенеть в ушах от его неутомимого зычного рёва. «Митенька, Митенька» — причитает его бабушка над ним, отирая слёзы. А я сижу на снегу: попе теперь совсем не удобно, а напротив, сыро и холодно, и я загребаю пригоршни снежных руин оголившимися ладонями. Митя, ну конечно.
— Прости, Митя, я был не прав.
— Да всё в порядке, — отмахнулся Митя.
Дверь открылась на первом этаже. Я вышел первым и достал ключи.
— Заходи к нам как-нибудь, — бросил он на прощание. — Я живу с бабушкой ниже этажом, квартира располагается точно так же, как и твоя. Мы будем рады.
— Хорошо, Мить, обязательно зайду.
— Вот и отлично. Бабушка, кстати, делает отличное варенье. Земляничное. А мне, к сожалению, нельзя, режим питания у меня… Ты любишь земляничное варенье?
— Не знаю, — честно признался я.
— В общем, даже если не любишь, всё равно заходи. Просто так… Ну ладно, а мне
