Василий Нарежный - Том 1. Российский Жилблаз
Бедная невинность ахнула; все ей вдруг представилось: уже не открыли ль тайны ее с Никандром? уж не хочет ли отец отдать ее за князя Чистякова? Она затрепетала.
– Вы – отец, и должны говорить, что внушит вам отеческое сердце, – сказал сухо Чистяков и хотел выйти, но старик удержал его.
– Итак, я буду говорить с тобою без предисловия, – сказал он, взяв с ласкою нежную руку дочери. – Елизавета, отвечай мне искренно, как велит долг твой.
– Готова, батюшка, – сказала она, и руки ее опустились. Все предвещало ужасную бурю для нежного сердца ее. Но на сей раз она ошиблась.
– Ничего более, – сказал старик, – от тебя не требую, как только совершенного чистосердечия. Не заметила ли ты какой перемены в поступках Катерины?
Елизавета. Она любит меня по-прежнему.
Простаков. В этом уверен. Но нет ли перемены в образе ее жизни?
Елизавета. Я никакой не заметила; она встает, занимается разными предметами, играет и опять ложится спать в обыкновенное время.
Простаков. Не о времени дело; но обыкновенным ли образом?
Елизавета. Кажется, что обыкновенным.
Простаков(с досадою). От этой девочки толку не добьешься.
Князь Чистяков подошел, взял за руку Елизавету, которая была уже покойнее, видя, что главный разговор клонится к сестре ее, и сказал:
– Вы – добрая дочь, в этом я уверен; он – нежный отец, в этом все уверены. Его родительское сердце непокойно. Показалось ему, что сестрица ваша Катерина неравнодушно смотрела на искательство князя Светлозарова. Если б требования его были честны, он открыл бы их отцу. Несмотря на его в сем случае молчание, он может нравиться. Но отец не может смотреть равнодушно, если нравится ей человек без доброго намерения искренно любить ее. Вы можете решить эту тайну, так или нет?
Елизавета была в большом затруднении. Очень неприятно было ей такое положение, но князь Гаврило Симонович смотрел такими глазами, что надобно было что-нибудь сказать; а что? Она мешалась.
– Говорите, – сказал он повелительно, – отец добрый и нежный ожидает вашего ответа.
– Ах! – сказала Елизавета, – это я знаю и чувствую; но что мне сказать? Я ничего не знаю.
– Ложь! – возразил таким строгим голосом князь Гаврило Симонович, что Елизавета затрепетала, и отец вздрогнул.
– Князь! Вы не пугайте ее…
– Не правда ли, любезный Иван Ефремович, вы назвали меня другом? А когда так, то я хочу доказать, что стою этого имени; хочу быть другом вашим во всяком случае, когда идет дело до вашего покоя, выгод, счастия. Итак, сударыня, отговорки ваши напрасны. Отец и друг его хотят знать истину. Лицо ваше, каждый взор показывают, что она вам известна; а только упрямство…
– Ах нет! – сказала Елизавета сквозь слезы.
– Ну, так ложная нежность! Она простительна; но не забудь, не посторонний выведывает тайны сердца сестры твоей! Это отец, я друг его.
Елизавета, потупив взоры и перебирая пальцы, сказала:
– Правда, я заметила кое-что необыкновенное…
– Вот то-то же, – вскричал с торжеством Иван Ефремович, вскочив с кресел и запахивая тулуп свой. – Ну, скажи же скорее, дочь моя, что ты заметила?
– Катерина с некоторого времени сама на себя не походит. Целые ночи просиживает со свечкою и ничего не делает. В эту ночь она вздыхала, плакала, и сквозь занавесы моей кровати приметила я или мне так показалось, что она читала какую-то бумагу, как будто бы письмо.
– Так! – вскричал отец с движением гнева.
– Нет, не так! – возразил князь; – ни на одну минуту не забывайте, что вы – отец. Правда, вы вместе и судия, но не такой, который по первой вероятности осуждает, не выслушав оправдания обвиняемого! Не забудьте также и того, что вы собираетесь произнести отеческий приговор не над сыном, а дочерью! О друг мой! Кто постигнет этот ужасный лабиринт нежности и жестокости, любви и обмана, привязанности и отвращения? кто постигнет сердце женщины?
– Катерина моя так еще невинна, а между тем получает письма от любовника, без ведома отца. Разве это не то же самое, что выйти на утренней заре полоть капусту?
– Не к тому говорю я, чтобы самому произнести приговор, – продолжал князь. – О! сохрани меня от того бог! Но дело в том, не осуждайте строго своей дочери, но и не смотрите сквозь пальцы; не говорите другим, а особливо себе: она невинна! Быть может, сердце ее и подлинно невинно, но иногда женщина в любви и сердце не требует на совет. Одна суетность, божусь, иногда одна пагубная суетность заменяет все. На этом, любезный и почтенный друг, оснуйте свое поведение; будьте отцом, каким ему быть должно, и довольно; в сем одном имени заключаются все обязанности. Теперь пойдите к дочери.
Простаков худо слушал, – так поражены были все чувствия его словами гостя. Однако он побрел в спальню дочери; Елизавета оставалась.
– Но скажите, ради бога, князь, – сказала она несколько возвышенным голосом, – вы советуете батюшке не быть строгим судьею, а между тем сами внушаете в него недоверчивость к невинности дочери его! Как согласить это?
– Что есть невинность? – спросил князь еще возвышеннее.
Елизавета потупила опять взоры свои.
– Юная дочь друга моего! – продолжал он, взяв с чувствительностию за руку Елизавету. – Кто так долго, как я, был игралищем прихотей разных людей; кто так много был обманут; кто столько лишался покоя, – о! тот должен быть несчастным из всех сынов земли, если взоры его не будут дальновиднее, чем прежде, когда, бывало, он, поймав весною бабочку или сорвав репейник на голову невесты, почитал себя благополучным! Однако, юный друг мой, не подумай, чтобы я был человеконенавистником, а особливо женщин. Нет; я теперь, когда волосы мои начинают белеть, я все еще люблю этот милый цвет в природе; но также люблю отличать репейник от розы. Елизавета! Давно я понял биение сердца твоего; я любуюсь, смотря в глаза твои. Я вчера открыл тайну сестры твоей беспечному отцу. Но, Елизавета! каждый день замечаю я пламень очей твоих, колебания твоей груди, появляющиеся и мгновенно исчезающие розы на щеках твоих, и молчу. Вижу насквозь сердце твое, вижу его невинность и молча любуюсь. Ты всегда пребудешь невинна, Елизавета, и бог наградит тебя!
Он утер глаза платком и вышел. Рыдающая невинность закрывала лицо свое руками.
Она еще была в сем положении, как отец ее вошел, ведя за руку князя Чистякова.
– Елизавета, выйди вон! – сказал он.
Оставшись одни, долго хранили молчание, наконец князь Чистяков прервал его, спросив: «Что?»
– Твоя правда, – отвечал Простаков, как будто пробуждаясь, – ты очень хорошо, друг мой, знаешь сердца женщин! Она во всем призналась, рассказала, как объяснялся князь, как умолял ее о соответствии и как она, сжалясь на его мучения, дозволила ему требовать от меня руки ее.
– Я и не знал, что можно из жалости отдать руку свою, – сказал князь.
– Не будь очень взыскателен, друг мой! вот и письмо от князя.
– Ну, не я ли сказал?
– При самом начале я отдал тебе справедливость. До сих пор не читал этого проклятого начертания. Потрудись, пожалуй! я при огне ничего не вижу, а очки в спальне.
– Почему ж проклятое начертание? – сказал князь. – Если и подлинно существо этого князя способно любить; если он, наконец, почувствовал то, чего до сих пор ни к одной женщине не чувствовал, хотя любил целые тысячи, то есть ежели узнал на опыте нежность, то кроткое и отнюдь не бурное влечение сердца, которое говорит человеку: «Ты мог прежде любить многих и был несчастлив, но с нею только счастлив будешь», – в таком случае это будет благословенное начертание. Посмотрим!
«Любезнейшая девица!
Тысячекратно благодарю вас за сообщенный мне лоскуток бумаги, в котором позволяете просить руки своей у почтеннейшего родителя! Итак, мой милый юный друг, итак, нежное сердце твое моему ответствует? О! как счастлив я в сию минуту! Надеюсь, что батюшка мне не откажет в руке твоей, когда ты отдала мне сердце. Он немного скуповат, оттого-то старшая сестра твоя до сих пор сидит в девках. Но у меня есть поместье, есть деньги, драгоценные камни; я от него ничего не потребую, кроме руки обожаемой дочери его. На несколько недель еду я в свои деревни. Устроивши хозяйство, я письменно буду просить у твоего батюшки позволения приехать в виде жениха. Благополучие мое будет совершенно, когда я получу удовлетворительный ответ.
Князь Светлозаров».
– Ну, что ты об этом думаешь? – спросил Простаков, подумав хорошенько. На лице его видно было удовольствие, которое он скрыть старался.
– Я думаю, что это письмо сочинено не хуже других, в таком случае сочиняемых.
– К чему такое замечание? – возразил Простаков с некоторою досадою.
– Я хочу знать ваши мысли, – отвечал холодно князь Гаврило Симонович.
