Любовь Миронихина - Анюта

Всхлипывая, Анюта вертела веревку в руках. Никто не учил Наташу козловскую, как это делается, она сама догадалась. Отчаявшийся человек быстро до всего дойдет. Была у Анюты мысль тут же надеть петлю на шею и оттолкнуть ногами ящик. Но она этого не сделала. Захотелось еще раз увидеть мамоньку, помолиться и переодеться в чистое.

Вернувшись в хату, Анюта легла и даже вздремнула. На душе стало спокойно и ясно. Мать перекрестила ее, приготовила теплый отвар из трав и пошла доить корову. Когда потом Настя выспрашивала куму, как же она ничего не заметила странного в Анютке, кума сама удивлялась и винила себя. Ничто не насторожило и не напугало ее в дочери. Весь день она была какая-то измученная и тихая, отвернулась к стене и ни разу не взглянула, не притронулась к еде.

Если бы мать или Настя догадались поговорить с ней, утешить, сказать, что завтра крестный обязательно отвезет ее в больницу, - ничего бы и не случилось. Вместо этого они ходили на цыпочках и боялись побеспокоить больную. Никому и в голову не пришло, как страдает Анюта.

Пока мать доила корову, она, поднакопив силенок, надела чистую рубашку, любимое синее платье и Любашину кофточку. Потом помолилась. Как ни вглядывалась Анюта в божницу, там было черно и безмолвно. Все лики словно погасли. Ни один не светил ей лучистым взором, ни один не сказал ласкового слова.

- Я знаю, что большой грех, и мать жалко, - шептала Анюта. - Надо терпеть и дожить все, что отпущено, но у меня нет больше сил, не дотянуть то, что отпущено.

В душе Анюта верила, что Бог, может быть, смилуется и простит ее, а "тройка" - никогда! Она очень любила Бога и боялась греха, но "тройки" боялась больше.

Обитая войлоком дверь не скрипнула, не пискнула, когда она глубокой ночью вышла в сенцы. Быстро придвинула ящик, нащупала веревку.

- Прости меня, мамонька, прости, грешную, - шептала Анюта. Перекрестилась и надела петлю на шею.

Все она правильно сделала, только с ящиком прогадала. Ящик стоял прочно и не опрокидывался. Она встала на самый край и старалась оттолкнуть его в сторону, но только сдвинула чуть-чуть. Надо было взять что-нибудь шаткое-валкое. И минуты Анюта не провозилась, а стала зябнуть.

- Анюта! - вдруг позвала из хаты мать, не встревоженно, а только удивленно. - Где ты, доча?

От последних судорожных усилий справиться с ящиком веревка натянулась. Анюта закашлялась и тут с горечью поняла, что ничего у нее не выйдет, не дадут ей умереть, а скоро поведут на суд, на позор.

Дверь широко распахнулась, и мать шагнула в сени, осторожно неся в вытянутой руке лампу. В маленьких сенцах они словно глаза в глаза столкнулись. Между ними лежал желтый квадрат лунного света в оконной решетке. Анюта стояла на ящике, беспомощно свесив руки, жалкая, виноватая.

Разве забыть ей когда-нибудь, как страшно закричала ее бедная мамка! Так кричат люди не от горя, а от ужаса, безысходности, когда все-все теряют, а сделать ничего не могут. Она так и вцепилась в Анюту, сдернула веревку, трясла ее за плечи, а потом отхлестала ладошкой по щекам. А ладонь была бессильная, сухая, Анюту словно платочком по лицу ворохнуло.

- Я все равно не пойду на суд, лучше не буду жить, утоплюсь! закричала она. Вырвалась и убежала в хату, забилась под одеяло.

А мать долго ходила размашистыми шагами из угла в угол, все не могла отдышаться, как будто только что примчалась из Мокрого, а то и со станции. Помощь она могла найти только у соседей. Прихватив веревку, но забыв набросить платок, поспешила к куме, забарабанила в окошко.

Настя быстро открыла и, увидев подругу, обомлела от страха. Та протягивала ей веревку с петлей и мычала что-то невразумительное, растерзанная, в одной рубахе и валенках на босу ногу.

- А Боже мой! А Боже ты мой! - бормотала Настя, пятясь от нее в сенях.

Но тут подоспел крестный и молча отнял у кумы веревку...

И часа не прошло, как со двора выехала подвода и заскрипела по весенней хляби в ночь, в дальнюю, трудную дорогу.

Только под утро дотащились они до районного поселка, когда в маленьких домиках на окраине уже затеплилась жизнь, засветились окошки и вовсю вились синие дымки из труб.

Санитарка в замызганном халате открыла им дверь и замешкалась:

- Что ж мне с вами делать? Дежурный врач пошел домой чайку попить.

Но крестный так на нее рявкнул!

- Сереж, это ты? Чего развоевался?

Это оказалась своя, землячка, с Голодаевки. Совсем другое дело! Тут же приняла и уложила Анюту на мягком кожаном диване, а крестному с матерью позволила посидеть рядом. Пока они разговаривали, пришел старичок доктор, назвал Анюту "голубушкой", положил прохладную руку на лоб. Дядя Сережа долго говорил с ним о чем-то за дверью.

Так началась ее жизнь в больнице, растянувшаяся почти на два месяца. Благодаря доктору Анюта совсем не боялась больницы. Он ей сразу сказал: ничего не бойся, ты здесь в безопасности. И как заговорил, Анюта ни разу не вспомнила про суд, Фроську и лесозаготовки.

И небольшие больничные неприятности она научилась легко переживать. По утрам в палату вступала деловитая и равнодушная, как машина, сестра. Она никому не глядела в глаза и не скрывала, что все здесь для нее на одно лицо. Анюта очень боялась уколов, а кололи ее часто. а сколько она наглоталась лекарств! И ничего, терпела, зажмуривала глаза и стискивала зубы, когда подходила к ней сестра со шприцем.

Зато доктор, Юрий Григорьевич, совсем не больно колол - и при этом рассказывал что-нибудь смешное. Все смеялись, и Анюта смеялась и часто пропускала момент, когда иголка впивалась ей в тело. Она ждала доктора. И он, зайдя в палату, тут же подходил к ее кровати, потому что она лежала у двери.

- Ну что же, Аннушка, - говорил он, взглянув на градусник. - Тридцать семь и пять - это для нас не температура, это одни пустяки, но ты будь благоразумной девицей, часто не вскакивай и по палатам не бегай. Видишь - и покашливать стала.

И все-таки эта пустяковая температура очень заботила доктора, потому что проходила неделя за неделей, а ее не удавалось окончательно сбить. И кашель привязался надолго. Глядя на Анюту грустными, ласковыми своими глазами, доктор сказал, что придется направить ее на обследование в Калугу. Странные вопросы он задавал: например, не было ли у них в семье больных туберкулезом? Анюта этого не знала.

Ее совсем не волновало собственное здоровье, и лежать она, конечно, не могла, как требовал доктор. Только стало ей полегче, как она тут же поднялась и начала расхаживать по больнице. И так тут понравилось Анюте, что даже домой не хотелось возвращаться.

Весело и дружно жили здесь больные, доктора, санитарки и навещающие. Иногда к вечеру столько набегало родни и знакомых, что в тесных палатах было не протолкнуться.

- Это какая-то коммуна, а не больница! - жаловался доктор Юрий Григорьевич, но ничего не мог поделать.

Здесь лечились жители окрестных деревень, ничего, кроме работы, не знавшие. И теперь им трудно было поверить, что нужно только лежать, пить-есть, беседовать с соседями - и больше ничего не делать. Порадовавшись денька два-три такой жизни, они начинали помаленьку тяготиться бездельем, а потом и страдать без дела. Ходили на кухню помогать поварихам, мыли полы в палатах. Даже дрова иногда кололи сами больные. По вечерам, когда молодки из родильного отделения носили своих ребят в умывальню купать, все бегали глядеть.

Лена, толстая и ленивая поселковая баба, купала своего каждый день, но не по своей воле. Ее "негодяйчик" не засыпал без мытья, так и пищал всю ночь. Поэтому уже с вечера больные похаживали мимо родильного и напоминали Лене:

- Ленка, гляди, мы воду поставили, подымайся купать своего малого, а то он не даст нам поспать.

И Лена, проклиная свою злосчастную судьбу, вставала с постели и шлепала в умывальню. В который раз уже она поминала, как не хотела этого ребенка, и не нужен он ей совсем, и некстати: третий парень; на худой конец, лучше бы девчонку, помощницу.

Анюта любила детскую палату и у рожениц часто сидела в уголке, слушала их разговоры, глядела, как они кормят. Молодки смеялись над ней:

- Нюр, еще наглядишься на своих, они тебе обрыднут, радуйся, пока не навязались на твою голову.

Анюта грустно качала головой: нет, ей никогда не надоест. Когда она брала на руки туго спеленатого, почмокивающего дитенка, у нее даже сердце останавливалось от волнения и нежности. Мягкое, успокаивающее тепло вливалось в нее из крохотного существа. Не может ребенок быть обузой, нежеланным и нелюбимым, думала Анюта, сердито поглядывая на Лену.

Но иногда эти больничные младенцы почему-то напоминали ей Витьку. Она его помнила таким же, в пеленках. И тогда она возвращалась к себе в палату грустная и тихая. Хотелось поплакать. Но за слезами могла прийти самая настоящая черная тоска, особенно к ночи. Анюта боялась сумерек и ждала их с тревогой.

Терентьевна, старушка из ее палаты, скоро стала замечать:

- Ты опять задумалась, Анюта? Не надо думать, дитенок, не думай!