Владимир Хлумов - Прелесть (Повесть о Hовом Человеке)
- Поиском собственного Я или, проще говоря, сущности человека. ответил прыщавый.
- Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?
- Ты это не ты, это, примерно как у Юнга, с бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.
- Выражайся яснее, - попросил высокий, потрясая точечной головкой.
- Ну б... , помнишь, в ночном клабе я рубашку на себе порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?
- Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.
- Я сказал, что космос идей невозможен без ощущения реальности.
- Ага.
- Ну так я с... - прыщавый стал необыкновенно серьезен. - Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни. Понимаешь, этот Тамбов, это идея или реальность? Подумал я. Меня певец сбил. Вот я и брякнул, прости.
- Так и что же на самом деле? - строго спросил высокий.
- На самом деле тетка у меня в Тамбове третий месяц не получает зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат неправляции трансляции...
- Не мельчи.
- Да в испанском варианте, Тамбов означает Травахо, то есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже нет.
- Толково, ну, а если без Тамбова?
- В сущности, по-суффийски, ни работы, ни идеи работы тоже нет, следовательно, и реальности нет.
- Молодец, что признался, - похвалил долговязый, и сильно ударил по бутылке.
Человек усмехнулся и свернул на Пушкинскую улицу, а там, не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала небольшая группка людей, человек десять-двенадцать, не более. Если бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".
Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник создателю Маленьких Трагедий был зачехлен и как-то странно позвякивал, как будто вокруг была не Москва, а палуба рыболовецкого сейнера. Чуть поодаль на фоне притушенного Макдональдса блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя по всему, речи уже отзвучали, и собравшиеся только и ждали когда появится этот ночной пешеход.
Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной дамочке, и та ему вручила конец грубой веревки, уходящей куда-то к голове Александра Сергеевича. Человек дернул за веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно на головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу над серым полированным гранитом.
Если бы собравшиеся не были слепыми, то обнаружили бы на пьедестале произведение кузнеца Демидова.
Еще не доиграла музыка, а гражданин с собакой уже поднимались по лестнице в помещение бывшей редакции. Пес, привычно перескакивая ступени, побежал вперед, а Вадим Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.
- Конечно, есть определенные недоделки и странности. -продолжал гражданин, как будто собака была рядом, - Например, эти совпадения.
Может быть кого-то они и напугали бы, но я- то знаю, здесь работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я совсем другое и как же без совпадений, если я серьезно взялся за дело.
Это же как с протухшими тремя процентами, конечно, со стороны казалось, план случайно завышен.
У двери проснулся вахтер и спросил:
- Уже день?
- Нет, ночь.
Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался на гоночный велосипед, у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена на маленькую звездочку дачной силовой установки. Старик поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале, засветилась аварийка, и Вадим, больше ориентируясь по блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в комнату. Отодвинул настольную лампу, поставил керосинку и запустил компьютер.
29
- Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие, - рассуждал доктор, сидя по правую руку от водителя, - Тоже в словесном виде, только одна загвоздка, нужно сначала "гиперболоид" раскурочить.
- Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.
- Извини, Вениамин Семенович, майор, полковник, какая теперь разница. А прочесть бы надо, да вот, что делать с больными, не знаю, детвора еще, беспризорники. Не могу рисковать.
- А я сказал, не вздумай.
- Да ладно, - Доктор попытался смахнуть прилипший с наружной стороны листок.
Потом наклонился и прочел:
- "Уголовный кодекс Российской Федерации".
- Судить его надо, - зло выдавил Воропаев.
- Чем именно судить? Уж не этим ли? - доктор опять тыкнул в листок.
Или ты к званию еще и должность прибавишь: Верховный Судья Всея Руси. А по какой статье? По статье Бахтина, "К философии поступка"?
- Есть один вариант.
- Ну?
- Чистосердечное признание.
Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:
- Покайся сын мой! Да, господин майор, ты, оказывается, либерал, то есть романтик, неужто, думаешь падет на колени и землю целовать будет.
Вряд ли.
- Да ведь мужик вроде умный, - не сдавался Воропаев.
- Слушай, умный, это точно, только пока он до главных вопросов доберется, мы тут все передохнем.
- Не знаю. Ничего не знаю. Дел по горло. Из зрячих в комитете один Заруков, вот и мечемся между солнцевскими и люберецкими. Кстати, парни попадаются ничего, как-то на фоне всего остального даже интеллигентные.
- А чего же ты поскромничал, назначил бы сразу себя генералиссимусом.
Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.
- Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь все одна видимость, а фактически у меня нет никакой власти, понимаешь? Все висит на одной неизвестности. Народ в недоумении, братва еще до конца не разобралась, что в натуре никакой власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может и знает чего, но и сам подумай, куда ей двигаться, если все дозволено. Вот мы и играемся в прятки - никак друг дружку найти не можем... Но и мне, кроме блефа, ничего не остается, иначе - кранты нам всем.
- Ты его то видел?
- Да.
- И что думаешь, псих?
- Конечно псих. Говорит, управляет миром. Так, знаешь, как бы в шутку, а губы-то подрагивают. Следовательно, верит.
- Да не Кашпировский ли его фамилия?
- По манере очень напоминает. Та же железная уверенность, фразы строит безо всяких неопределенностей, без этой, понимаешь, нашей дребедени - будто, кажется, словно - безо всяких там сослагательных наклонений, просто от спинного мозга, как в гипнозе, четким, уверенным голосом, ну точно Кашпировский, только, на интеллектуальном уровне.
Доктор беспокойно теребил воропаевский рукав.
- Погоди, значит не слухи это, я думал - так, анекдот на фоне всеобщей разрухи. Ах ты, господи, то есть он сам себя считает режиссером, а мы как бы актеришки, в его спектакле, погоди, погоди, да остановись ты.
Воропаев притормозил у очередной Демидовской конструкции.
- Значит, система Станиславского.
- Бери выше.
- Автором?! - воскликнул доктор и уперся в Самокопателя невидящим взглядом.
Потом, похлопав себя по внутреннему карману, уже с ожесточением, прошептал:
- Ничего, сдюжим.
- Эээ, чего там у тебя запрятано? Михаил Антонович, ну-ка покажи, не хочешь? Знаю, гиперболоид там у тебя, ты мне даже думать не смей, погляди нас всего-ничего на целую страну, а глубинка проснется, знаешь чего по утру бывает-то, с перепою в очень нехорошем настроении русский человек, с перепою просыпается, страшен бывает во гневе.
- Страшен мир, может быть, и вправду все это выдумка, фантазия, больной сон, я тебе говорил - давай проснемся.
- Плевать, сон не сон, это все философия, нужно свое дело делать. Вон Андрей вытравляет гиперболоид из паутины... Эх, жаль парня.
- Тьфу, ты, - в сердцах сплюнул доктор, - Чего ты прикидываешься простачком? Ну, а если он прав? Если он, этот Новый Человек, прав?
Воропаев серьезно посмотрел на доктора:
- А если даже и прав! Да пусть так, пусть мы не люди, а только персонажи, что же, свинством жить? Что же нам, остается одна логика да философия? Нет, Михаил Антонович, не только, чувствую должно быть что-то еще. Да и не наша эта философия. Самые подленькие открытия вовсе не в науке и технике с ихними бомбами, самые страшные открытия происходят в философии, потому что нельзя открыть новой морали для человека.
То есть открыть-то можно, и уж понаоткрывали, не приведи Господи...
как только не боятся, черти? Нет, не наша эта философия. Слышь, доктор, не русская.
- Неужели ж думаешь, есть русская?
- Обязательно, верю и знаю, только не эта математика, с Кантом, и Декартом, из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ. Нет уж, бросьте, господа, хрена, если человеку неудобно, то пусть никуда не вытекает, пусть уж лучше так совсем, остается, пусть вытекает, если не подло, а если подло - хрена! - Воропаев почти кричал, как доктор тогда в ординаторской.
- А кто же будет определять, хреново или так себе? - увлекся Михаил Антонович?
