Глеб Успенский - Нравы Растеряевой улицы
Мало-помалу тоска Семена Ивановича начала выливаться в более определенные формы и заявлять более определенные требования. С течением времени все с большей и большей раздражительностью начал он принимать к сердцу такие вещи, как, например, похвала какому-нибудь постороннему лицу. С завистью слушал он, как какая-нибудь кухарка рассказывала про строгость господ и боялась опоздать домой хоть минутой.
Семен Иванович в этом страхе кухарки видел силу и власть барина и считал его не только настоящим человеком, имеющим право жить, но и человеком необыкновенно счастливым. Услыхав какой-нибудь подобный этому рассказ кухарки или горничной, Семен Иванович тотчас приравнивал себя к строгому барину и находил громадную разницу... "Небось, - думал он, - моя Авдотья этак-то не задрожит!.."
И Семен Иванович вздыхал...
За слишком долгое отсутствие всех приятных ощущений, какие доставляет жизнь, Семен Иванович, в вознаграждение своих долгих страданий в одиночестве, начал требовать с какою-то болезненною жадностью самого безграничного уважения. Разговоры кухарок про строгих господ, хорошие отзывы о "других", вообще все, что составляло чуждую ему жизнь провинциального общества, - все это навалилось на него какою-то громадною тяжестью и заставило его жаждать власти хоть над курами. Таким образом, из Семена Ивановича выходил давно знакомый нам отечественный самодур. Постороннему наблюдателю это казалось совершенно ясным, но сам Семен Иванович очень смутно постигал, чего ему хочется. Самодурство как-то уродливо копошилось в нем.
Вот сидит он один в своей комнате; он только что воротился от всенощной; кругом комнаты у потолка и особенно в углу ярко горит множество лампад; в комнате душно, пахнет деревянным маслом и тишина. Семен Иванович отпил чай; благоговейное ли мерцание лампад или торжественная тишина действует на него, только он упорно молчит; изредка, среди безмолвия, раздается едва слышное пение: "услыши, господи, молитву-у мо-ою..." и потом глубокий-глубокий вздох... Снова тишина, снова пение: "ду-ушу мою к молению..." и снова еще более глубокий вздох...
- Господи, господи! - наконец громко произносит Семен Иванович.
Входит старуха кухарка. При всей привязанности к женскому полу Семен Иванович никогда не мог осуществить своей мечты - нанять молодую бабу; делалось это, конечно, по тем же самым причинам, по каким он не мог носить нового платья.
Кухарка, кряхтя и охая, направляется к столу.
- Что ты?
- Самовар убрать.
Семен Иванович чувствует потребность добыть из кухарки хоть какую-нибудь крупицу утехи своему наболевшему самолюбию.
- Возьми, - говорит он кротко, и потом прибавляет не без негодования: То-то, брат Авдотья, у нас всё так! Барин-то когда чай отпил, а ты только, господи благослови, трогаешься за самоваром.
- Нешто у меня сто рук-то?.. Небось не одно дело...
- Молчи! - раздражительно, но неторопливо произнес хозяин. - Ma-алчи! Ты про дела говорить не смей... Ты...
- С чаво ж такое не говорить-то? Экося дело какое!
- Не говор-ри, Авдотья! Слышишь или нет?
Семен Иванович грозно приподымается с дивана; Авдотья отступает, прижав к груди самовар.
- У тебя дела? - продолжает хозяин. - А где же это ты рожу-то нажевала? пришла как щепка, а теперь эво рыло-то...
все это от делов?.. Ах ты, бессовестная тварь!.. У тебя дела!
- Ну, пошел мутить!
- Нет, погоди... Стой! Я говорю, где ты нажевала рожу?
- Ты на меня не кричи! Чего ты, воевода какой отыскался? - вскрикивает, в свою очередь, кухарка. - Каки-таки, вишь, дела! Мало, что ль, делов-то? У тебя добра-то эва навалено... все прибери!
Семен Иванович, побагровевший и готовый на отчаянную брань, вдруг почувствовал, что фраза кухарки насчет изобилия добра пролила в его сердце нечто беспредельно отрадное; он утих и молча опустился на диван.
- У тебя, - продолжает в том же воинственном тоне кухарка, - эва что всего понапихано!.. Где ни повернись... Ровно бы помещик какой живешь, а я небось одна... Каки-таки дела...
Эва-а!
- Ах, дура! - кротко говорит хозяин,- - сравнила с помещиком!
- А то что же? У иного помещика еще и этого-то нету...
А у тебя погляди-кось! Все убери да подмети.
- Ах, дура, дура! - сладко произносит хозяин.
- Вот те дура!.. Что платья, что белья, что чего!.. Все напасено, незнамо про кого только... Тебе с меня взять нечего, я человек старый... кабы жену взял, тогда и взыскивай с нее! Да и в ту пору с твоим богатырством еще не управишься... А то - одна! Нету делов!
Семен Иванович безмолвствует. Кухарка направляется к двери.
- Погоди! - нежно произносит герой.
- Чего еще?
- Постой... Так, говоришь... помещик... Я-то?
- Да помещик и есть...
- Погоди, Авдотья... Постой минуточку... Много всего, говоришь?
- Обнакновенно много всего... что одежи, что чего!
- Д-да!.. Слава богу!..
Семен Иванович вздыхает. Авдотья ждет нового вопроса.
- Идти, что ль?
- Погоди минуточку...
- Чего годить-то?.. У меня небось есть где хороводиться...
- Погоди же, господи!.. Позволь!
Настает продолжительное молчание. Авдотья ждет. Семен Иванович совершенно растаял от удовольствия, которое доставила ему Авдотья.
- Так ты, Авдотья, говоришь: я вроде как помещик?..
- О, да что это, дите какое разыскалось! Мне ведь...
- Постой, Авдотья! погоди!
Но Авдотья уже исчезла.
По уходе кухарки мысли Семена Ивановича начали принимать самые разнообразные направления; сначала он, поддаваясь новому ощущению, воспроизведенному словами кухарки, горячо благодаря бога за его милости, шептал: "слава богу", "слава тебе, господи" и вздыхал. Свет лампад весьма гармонировал с настроением души моего героя. Затем наболевшее и наголодавшееся самолюбие его начало требовать какого-нибудь нового удовольствия. Семен Иваныч, успевши убедиться, что он, благодаря бога, ничуть не хуже других, потихоньку начал помышлять о том, что, несмотря на преимущества, которыми обладает он перед многими виденными им лицами, он не получает должного уважения и не имеет нигде права голоса... "За что? думал Семен Иваныч. - Что я, хуже, что ль, кого? Слава богу, кажется? Нет, погоди!.." При этом он нетерпеливо вскакивал с дивана и тотчас же садился опять. Разгневанная мысль его мгновенно вспоминает все оскорбления, которые он хоть когда-нибудь получал: Семен Иваныч вспыхивал и решал тотчас же на ком-нибудь сорвать кровную обиду. В жару негодования он вспоминает все ту же свою кухарку Авдотью, которая за несколько минут перед этим не дослушала его разговоров и ушла, несмотря на то, что он весьма ласково говорил ей: "погоди", "постой".
- Авдотья! - гаркнул он, с сердцем распахнув дверь в кухню. - Поди сюда!
- Это еще чего, вот...
- Не разговаривать! Я эти разговоры-то слыхал... Пошла сюда!
Семен Иваныч ушел и хлопнул дверью. Авдотья, услыхав, как хлопнула за барином дверь, поняла, что дело разыгралось не на шутку, и не без робости вошла в хозяйские покои. Хозяин в волнении сидел на диване, нетерпеливо болтал ногой и, увидав кухарку, заговорил с ожесточением:
- Когда ты будешь слушать, что тебе говорят? а?
- Господи помилуй! Слава богу, и так слышу...
- Нет, я говорю, когда ты будешь слушать?..
Авдотья не нашлась, что отвечать.
- А? - продолжал хозяин. - Я тебе что сегодня утром сказал?..
- Мало чего ты говорил? У тебя нешто мало приказу-то?
- Нет, что я сказал?
- Что сказал, то и сделала... И нечего орать попусту...
- Мол-лчи! Что я сказал?
- Нечего молчать. Говорю, коли спрашиваешь. Сказал:
отнести сапог в починку - отнесла... Приказал тарелки перемыть - вон они...
Семен Иванович еще с большим волнением принялся болтать ногою, готовясь гаркнуть пуще прежнего.
- Мало ли, - бормотала испуганная Авдотья... - Вон, сказал, огурцы пере...
- Чт-то я сказал?! - не удержался Семен Иванович и вскочил с дивана.
Вышедшая из терпения Авдотья плюнула и скрылась, хлопнув дверью...
- Вон! долой с места! - кричал Семен Иванович, но Авдотья не слыхала его.
Хозяин был в волнении. Шагая по комнате и ероша волоса, он ждал, что Авдотья явится и попросит извинения. Но она не являлась. Хозяин каждую минуту порывался в кухню для того, чтобы объяснить строптивой рабыне ее вину, но долгое время не решался этого сделать. Авдотья между тем, очутившись в кухне, сразу чего-то оробела и упорно задумалась над тем, что такое сказывал ей хозяин? Перемывая дрожащими руками тарелки, она долгое время перебирала в памяти хозяйские приказания, но ничего заслуживающего гнева не находила и убивалась пуще прежнего. Из комнаты доносились сердитые шаги барина. Время тянулось мучительно долго. Наконец шаги послышались в сенях, и барин вошел в кухню. Авдотья старалась не смотреть ему в глаза.
- Гляди! - грозно произнес барин.
Кухарка подняла голову: перед ней стоял разозленный хозяин и держал почти у потолка кошку, схватив ее за спину.
- Вот я что сказал! - говорил гневно барин. - Я сказал, - продолжал он, потрясая кошкой над головой кухарки, - я сказал: запирай кошку на ночь... Куда?
