Владимир Набоков - Подвиг
XXXI.
Софья Дмитрiевна не докучала сыну нудными разговорами, до которыхъ былъ падокъ Генрихъ; она не спрашивала его, чeмъ онъ собирается заниматься, считая, что это все какъ-то само собой устроится, и была только счастлива, {149} что онъ сейчасъ при ней, здоровъ, плечистъ, теменъ отъ загара, лупитъ въ теннисъ, говоритъ низкимъ голосомъ, ежедневно бреется и вгоняетъ въ макъ молодую, яркоглазую мадамъ Гишаръ, мeстную купчиху. Порою она думала о томъ, что Россiя вдругъ стряхнетъ дурной сонъ, полосатый шлагбаумъ поднимется, и всe вернутся, займутъ прежнiя свои мeста, - и Боже мой, какъ подросли деревья, какъ уменьшился домъ, какая грусть и счастье, какъ пахнетъ земля... По утрамъ она такъ же страстно ждала почтальона, какъ и во дни пребыванiя сына въ Кембриджe и, когда теперь приходило, - а приходило оно нечасто, письмо на имя Мартына, въ конторскомъ конвертe съ паукообразнымъ почеркомъ и берлинской маркой, она испытывала живeйшую радость, и, схвативъ письмо, спeшила къ нему въ комнату. Мартынъ еще лежалъ въ постели, очень взлохмаченный, посасывалъ папиросу, держа руку у подбородка. Онъ видeлъ въ зеркалe, какъ солнечной раной раскрывалась дверь, и видeлъ особое выраженiе на розовомъ, веснущатомъ лицe матери: по ея плотно-сжатымъ, но уже готовымъ расплыться въ улыбку губамъ, онъ зналъ, что есть письмо. "Сегодня ничего для тебя нeтъ", - небрежно говорила Софья Дмитрiевна, держа руку за спиной, но сынъ уже протягивалъ нетерпeливые пальцы, и она, просiявъ, прикладывала конвертъ къ груди, и оба смeялись, и затeмъ, не желая мeшать его удовольствiю, она отходила къ окну, облокачивалась, захвативъ ладонями щеки, и съ чувствомъ совершеннаго счастья глядeла на горы, на одну далекую, розовато-снeжную вершину, которая была видна только изъ этого окна. Мартынъ, залпомъ проглотивъ письмо, притворялся {150} значительно болeе довольнымъ, чeмъ на самомъ дeлe, такъ что Софья Дмитрiевна представляла себe эти письма отъ маленькой Зилановой полными нeжности и вeроятно почувствовала бы печальную обиду за сына, если бы ей довелось ихъ прочесть. Она помнила маленькую Зиланову со странной ясностью: черноволосая, блeдная дeвочка, всегда съ ангиной или послe ангины, съ шеей, забинтованной или пожелтeвшей отъ iода; она помнила, какъ однажды повела десятилeтняго Мартына къ Зилановымъ на елку, и маленькая Соня была въ бeломъ платьe съ кружевцами и съ широкимъ шелковымъ кушакомъ на бедрахъ. Мартынъ же этого не помнилъ вовсе, елокъ было много, онe мeшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротникъ его матроски, провeряя, не очень ли онъ потенъ отъ бeготни, а онъ еще рвался куда-то съ огромной золотой хлопушкой въ рукe, но хватка матери была ревнива, и вотъ уже натягивались шерстяные рейтузики, почти до подмышекъ, надeвались ботики, полушубокъ, съ туго застегивавшимся на душкe крючкомъ, отвратительно щекотный башлыкъ, - и вотъ - морозная радуга фонарей проходитъ по стекламъ кареты. Мартына волновало, что тогда и теперь выраженiе материнскихъ глазъ было то же, - что и теперь она легко трогала его за шею, когда онъ возвращался съ тенниса, и приносила Сонино письмо съ тою же нeжностью, какъ нeкогда - выписанное изъ Англiи духовое ружье въ длинной картонной коробкe.
Ружье оказывалось несовсeмъ такимъ, какъ онъ ожидалъ, не совпадало съ мечтой о немъ, какъ и теперь письма {151} Сони были не такими, какихъ ему хотeлось. Она писала рeдко, писала какъ-то судорожно, ни одного не попадалось таинственнаго слова, и ему приходилось удовлетворяться такими выраженiями, какъ: "часто вспоминаю добрый, старый Кембриджъ" или "всeхъ благъ, мой маленькiй цвeточекъ, жму лапу". Она сообщала, что служитъ, машинка да стенографiя, что съ Ириной очень трудно, - сплошная истерiя, что у отца ничего путнаго не вышло съ газетой, и онъ теперь налаживаетъ издательское дeло, что въ домe иногда не бываетъ ни копeйки, и очень грустно, что масса знакомыхъ, и очень весело, что трамваи въ Берлинe зеленые, и что въ теннисъ берлинцы играютъ въ крахмальныхъ воротничкахъ и подтяжкахъ. Мартынъ терпeлъ, терпeлъ, протерпeлъ лeто, осень и зиму, и какъ-то, въ апрeльскiй день, объявилъ дядe Генриху, что eдетъ въ Берлинъ. Тотъ надулся и сказалъ недовольно: "Мнe кажется, дружокъ, что это лишено здраваго смысла. Ты всегда успeешь увидeть Европу, - я самъ думалъ осенью взять васъ, тебя и твою мать, въ Италiю. Но вeдь нельзя безъ конца валандаться. Короче, - я хотeлъ тебe предложить попробовать твои молодыя силы въ Женевe". - (Мартынъ хорошо зналъ о чемъ рeчь, - уже нeсколько разъ выползалъ, крадучись, этотъ жалкiй разговоръ о какомъ-то коммерческомъ домe братьевъ Пти, съ которыми дядя Генрихъ былъ въ дeловыхъ сношенiяхъ), "попробовать твои молодыя силы, - повторилъ дядя Генрихъ. - Въ этотъ жестокiй вeкъ, въ этотъ вeкъ очень практическiй, юноша долженъ научиться зарабатывать свой хлeбъ и пробивать себe дорогу. Ты основательно знаешь англiйскiй языкъ. Иностранная корреспонденцiя - вещь {152} крайне интересная. Что же касается Берлина... Ты вeдь не очень силенъ въ нeмецкомъ, - не такъ ли? Не вижу, что ты будешь тамъ дeлать". "Предположимъ, что ничего". - угрюмо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ посмотрeлъ на него съ удивленiемъ. "Странный отвeтъ. Не знаю, что твой отецъ подумалъ бы о подобномъ отвeтe. Мнe кажется, что онъ, какъ и я, былъ бы удивленъ, что юноша, полный здоровья и силъ, гнушается всякой работы. Пойми, пойми, поспeшно добавилъ дядя Генрихъ, замeтивъ, что Мартынъ непрiятно побагровeлъ, - я вовсе не мелоченъ. Я достаточно богатъ, слава Богу, чтобы тебя обезпечить, - я себe дeлаю изъ этого долгъ и счастье, - но съ твоей стороны было бы безумiемъ не работать. Европа проходитъ черезъ неслыханный кризисъ, человeкъ теряетъ состоянiе въ мгновенiе ока. Это такъ, ничего не подeлаешь, надо быть ко всему готовымъ". "Мнe твоихъ денегъ не нужно", тихо и грубо сказалъ Мартынъ. Дядя Генрихъ сдeлалъ видъ, будто не разслышалъ, но его глаза налились слезами. "Неужели, - спросилъ онъ, - у тебя нeтъ честолюбiя? Неужели ты не думаешь о карьерe? Мы, Эдельвейсы, всегда умeли работать. Твой дeдъ былъ сначала бeднымъ домашнимъ учителемъ. Когда онъ сдeлалъ предложенiе твоей бабушкe, ея родители прогнали его изъ дому. И вотъ - черезъ годъ онъ возвращается директоромъ экспортной фирмы, и тогда, разумeется, всe препятствiя были сметены..." "Мнe твоихъ денегъ не нужно, - еще тише повторилъ Мартынъ, - а насчетъ дeдушки - это все глупая семейная легенда, - и ты это знаешь". "Что съ нимъ, что съ нимъ, - съ испугомъ забормоталъ дядя Генрихъ. - Какое ты имeешь {153} право меня такъ оскорблять? Что я тебe сдeлалъ худого? Я, который всегда"... - "Однимъ словомъ, я eду въ Берлинъ", - перебилъ Мартынъ, и, дрожа, вышелъ изъ комнаты.
XXXII.
Вечеромъ было примиренiе, объятiя, сморканiе, разнeженный кашель, - но Мартынъ настоялъ на своемъ. Софья Дмитрiевна, чувствуя его тоску по Сонe, оказалась его сообщницей и бодро улыбалась, когда онъ садился въ автомобиль.
Какъ только домъ скрылся изъ вида, Мартынъ перемeнился мeстами съ шоферомъ и легко, почти нeжно держа руль, словно нeчто живое и цeнное, и глядя, какъ мощная машина глотаетъ дорогу, испытывалъ почти то же, что въ дeтствe, когда, сeвъ на полъ, такъ, чтобы педали рояля пришлись подъ подошвы, держалъ между ногъ табуретъ съ круглымъ вращающимся сидeнiемъ, орудовалъ имъ, какъ рулемъ, бралъ на полномъ ходу восхитительные повороты, еще и еще нажималъ педаль (рояль при этомъ гукалъ) и щурился отъ воображаемаго вeтра. Затeмъ, въ поeздe, въ нeмецкомъ вагонe, гдe въ простeнкахъ были небольшiя карты, какъ разъ тeхъ областей, по которымъ данный поeздъ не проходилъ, - Мартынъ наслаждался путешествiемъ, eлъ шоколадъ, курилъ, совалъ окурокъ подъ желeзную крышку пепельницы, полной сигарнаго праха. Къ Берлину онъ подъeзжалъ вечеромъ и, глядя прямо изъ вагона на уже освeщенныя улицы, пережилъ снова давнишнее {154} дeтское впечатлeнiе Берлина, счастливые жители котораго могутъ хоть каждый день смотрeть на поeздъ баснословного слeдованiя, плывущiй по черному мосту надъ ежедневной улицей, и вотъ этимъ отличался Берлинъ отъ Петербурга, гдe желeзнодорожное движенiе скрывалось, какъ нeкое таинство. Но черезъ недeлю, когда онъ къ городу присмотрeлся, Мартынъ былъ уже безсиленъ возстановить тотъ уголъ зрeнiя, при которомъ черты показались знакомы, - какъ при встрeчe съ человeкомъ, годами невидeннымъ, признаешь сперва его обликъ и голосъ, а присмотришься - и тутъ же наглядно продeлывается все то, что незамeтно продeлало время, мeняются черты, разрушается сходство, и сидитъ чужой человeкъ, самодовольный поглотитель небольшого и хрупкаго своего двойника, котораго отнынe уже будетъ трудно вообразить, - если только не поможетъ случай. Когда Мартынъ нарочно посeщалъ тe улицы въ Берлинe, тотъ перекрестокъ, ту площадь, которые онъ видeлъ въ дeтствe, ничто, ничто не волновало душу, но зато, при случайномъ запахe угля или бензиннаго перегара, при особомъ блeдномъ оттeнкe неба сквозь кисею занавeски, при дрожи оконныхъ стеколъ, разбуженныхъ грузовикомъ, онъ мгновенно проникался тeмъ городскимъ, отельнымъ, блeдно-утреннимъ, чeмъ нeкогда пахнулъ на него Берлинъ. Игрушечные магазины на когда-то нарядной улицe порeдeли, осунулись, локомотивы въ нихъ были теперь поменьше, поплоше. Мостовая на этой улицe была разворочена, рабочiе въ жилеткахъ сверлили, дымили, рыли глубокiя ямы, такъ что приходилось пробираться по мосткамъ, а иногда даже по рыхлому песку. Въ пассажномъ {155} паноптикумe потеряли свою страшную прелесть человeкъ въ саванe, энергично выходящiй изъ могилы, и желeзная женщина для чрезвычайной пытки. Когда Мартынъ пошелъ искать на Курфюрстендамe тотъ огромный скэтингъ-ринкъ, отъ котораго остались въ памяти: гремучiй раскатъ колесиковъ, красная форма инструкторовъ, раковина оркестра, соленый тортъ-мокка, подававшiйся въ круговыхъ ложахъ, и па-де-патинеръ, которое онъ танцовалъ подъ всякую музыку, подгибая то правый, то лeвый роликъ, и Богъ ты мой, какъ онъ разъ шлепнулся, - оказалось, что все это исчезло безслeдно. Курфюрстендамъ измeнился тоже, возмужалъ, вытянулся, и гдe-то - не то подъ новымъ домомъ, не то на пустырe, - была могила большого тенниса въ двадцать площадокъ, гдe раза два Мартынъ игралъ съ матерью, которая, подавая снизу мячъ, говорила яснымъ голосомъ "плэй" и, бeгая, шуршала юбкой. Теперь, не выходя изъ города, онъ добирался до Груневальда, гдe жили Зилановы, и отъ Сони узнавалъ, что безсмысленно eздить за покупками къ Вертхайму, и что вовсе не обязательно посeщать Винтергартенъ, - гдe нeкогда высокiй потолокъ былъ, какъ дивное звeздное небо, и въ ложахъ, у освeщенныхъ столиковъ, сидeли прусскiе офицеры, затянутые въ корсеты, а на сценe двeнадцать голоногихъ дeвицъ пeли гортанными голосами и, держась подруки, переливались справа налeво и обратно и вскидывали двeнадцать бeлыхъ ногъ, и маленькiй Мартынъ тихо охнулъ, узнавъ въ нихъ тeхъ миловидныхъ, скромныхъ англичанокъ, которыя, какъ и онъ, бывали по утрамъ на деревянномъ каткe.
