Василий Аксенов - Звездный билет (сборник)
Мне стало так весело, как не было весело уже давно. Я очень обрадовался, потому что, когда мне весело, я обо всем забываю и не думаю о том, что еще будет когда-то.
Алик прочитал стихи Маяковского:
Идут, посвистывая,отчаянные из отчаянных.Сзади тюрьма.Впереди — ни рубля…Арабы, французы, испанцы и датчанеЛезли по трапамКоломбова корабля.
Все-таки это очень здорово — к месту и не к месту вспоминать стихи. Я обязательно буду теперь запоминать как можно больше стихов.
Юрка сказал:
— Хорошо бы нам попасть на одну коробочку.
Так он и сказал: «коробочку». Старый морской волк Ю. Попов.
Мне стало совсем весело, когда я вдруг увидел железного товарища Баулина. Он был в синем заграничном плаще, в фуражке с крабом. Не знаю, почему мне стало еще веселее, когда я его увидел. Вообще-то я не очень люблю таких, как он, железных товарищей. Я сказал ребятам:
— Смотрите, сам адмирал Баулин.
Юрка закричал:
— Эй, Баулин! Игорь!
Баулин довольно равнодушно помахал нам рукой. Потом мы увидели, что весь генералитет смотрит на нас. Старикашка Кууль ласково поманил нас к себе. У него был такой вид, словно он хочет рассказать нам сказку. Мы подошли. Юрка шел враскачку, засунув руки в карманы. Заместитель председателя сказал:
— Значит, это наши молодые рыбаки.
Председатель сказал:
— Товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача…
Вот излагает! Не говорит, а пишет. Все как в газетах: «Председатель колхоза, кряжистый, сильный, строго, но со скрытой смешинкой посмотрел на молодых рыбаков и просто сказал:
„Товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача…“».
Оказалось, что на нас возлагается задача заново покрасить борта и рубку «СТБ-1788». Два других сейнера выглядели, как новенькие, а «СТБ-1788» был весь обшарпан и ободран, как будто участвовал в абордажных боях. И на нас, стало быть, возлагалась задача его покрасить.
— А плавать-то мы будем? — спросил я.
Старикашка Кууль ласково покивал. Дескать, будет вам и белка, будет и свисток. Заместитель председателя крикнул:
— Баулин!
Подошел Игорь.
— Денисов, это ваш капитан. Будете плавать с ним на «СТБ-1788».
— Мне повезло, — сказал Игорь и усмехнулся.
Сколько сарказма! Боже, сколько сарказма! Он думает, что мне улыбается плавать на судне с роботом вместо капитана. У людей капитаны как капитаны — белобрысые, огромные, добродушные. Переминаются с ноги на ногу. А мне опять не повезло, на этот раз с капитаном.
Потом все командование ушло с причала. Ушли и ребята с сейнеров. Остались только мы трое да еще двое эстонских парнишек. Остались также и девчонки. Они сели на доски и стали привязывать к сетям какие-то стеклянные шары. Я подошел к девчонкам и сказал тем двум-трем заслуживающим внимания:
— Как тут у вас в клубе? Что танцуете?
Девчонки захихикали и что-то залопотали, а одна из тех двух-трех потупилась. Я ее спросил:
— Вас как зовут?
Нечего с ними церемониться. С некоторых пор я понял, что с девчонками нечего церемониться.
Она ответила:
— Ульви.
Это мне понравилось. Ульви — это звучит. Ульви Воог — есть такая чемпионка по плаванию.
— Ульви — это звучит, — сказал я, — а меня зовут просто Дима.
Я вернулся к своим ребятам и небрежно бросил:
— Подклеил одну кадришку.
Ребята сидели на ящиках и смотрели на меня, как волки-новички в зоопарке.
— Правда, ничего себе кадришка? — спросил я. — Ее зовут Ульви.
— Иди ты, Димка, знаешь куда! — пробормотал Алька и отвернулся.
— Видал? — сказал я Юрке и насмешливо кивнул на Алика.
— Да брось! — буркнул Юрка и отвернулся.
— Пошли красить! — гаркнул я.
Нет, черти, вы мне настроения не испортите. С каждой минутой мне становилось все веселее и веселее.
Мой ободранный корвет «СТБ-1788» некогда был покрашен в черный и желтый цвета, как и все эти маленькие сейнеры. Борта черные, а рубка желтая — довольно мрачный колорит. Не мог я красить борта черной краской, когда такое веселье в душе. Эстонские парнишки мазали в это время ведра яркой, как губная помада, красной краской.
Алик и Юрка сразу подхватили мою идею покрасить борта сейнера в красный цвет. Антс и Петер долго не понимали, а потом захохотали, сбегали куда-то и принесли несколько ведер красной краски. Мы стали красить сейнер. Петер трудился на причале. Юрка сидел под настилом и красил внизу до ватерлинии, а мы втроем, Антс, Алик и я, стояли в лодке с наветренной стороны и яростно малевали другой борт.
В общем, жутко весело было, и я представлял, что случится с моим железным капитаном Игорем Баулиным, когда он увидит свой красный корабль. Его хватит удар. Его переведут на инвалидность, и он будет сидеть дома и без конца писать письма в газету. А нам дадут другого капитана.
Было очень ветрено. Чайки кричали, как детский сад на прогулке. Здорово пахло йодом, какой-то гнилью и краской. «СТБ-1788» будет красным, как помидор, как платочек на голове Ульви, как губная помада у всех этих.
Может быть, красить все вот это красным? Все черное перекрашивать в красное? Ходить повсюду с ведерком и кистью и, не давая никому опомниться, все черное перекрашивать в красное?
Утром с пригорка я увидел, как покачивает мачтами мой красный сейнер, и сразу же его полюбил.
Старикашка Кууль разошелся. Он махал руками перед моим носом и кричал:
— Курат! Что ты наделаль, Денисов! Что ты наделаль! Что скажет морской регистр? Он не пустит судно в море. О, курат!
— Успокойтесь, капитан Кууль, — успокоил я его. — Не все ли равно морскому регистру — красный сейнер или черный? Все остальное ведь в порядке. Рыбу он ловить будет и красный. И может быть, даже лучше, чем все черные.
— Ты ничего не понимаешь! Мальчишка! Глюпый!
Я отошел от разъяренного Кууля. «Ты-то что понимаешь? — хотелось мне сказать ему. — Тебе лучше сказки детям рассказывать, чем командовать флотилией».
Пришел Баулин и стал дико хохотать. С ним действительно чуть удар не случился. Он стал красным, как сейнер.
— Автобус, — шептал он. — Типичный автобус.
Сейнер все-таки пришлось перекрашивать заново.
Потом нас послали в парники чинить рамы, так как еще в школе мы получили квалификацию плотников 3-го разряда.
С нами стали здороваться каменщики, рыбаки и овощеводы. Это было приятно. Мне почему-то было приятно работать в колхозе где попало: и красить, и ломать стены, и чинить парниковые рамы, и даже, черт побери, класть кирпичи на ленту транспортера. Гораздо приятней было работать в колхозе, чем в школе на уроках труда. Может быть, это потому, что здесь тебе не вкручивают день-деньской, что ты должен развивать в себе трудовые навыки.
Нестерпимыми были вечера. Алик все стучал на машинке. Юрка каждый вечер писал письма Линде. Иногда мы болтали. Так, на разные темы, как всегда. Попозже шли в клуб, смотрели старые фильмы с субтитрами на эстонском языке. После кино в клубе немного танцевали. Я тоже танцевал с Ульви. Мне скучно было танцевать, и я все уговаривал ее: пойдем погуляем. Но она не шла, и я уходил один.
Я попадал в ночь и оставался наедине сам с собой. Я мог бы остаться там, где светло, или пойте в кофик, или на берег, где все-таки видны огоньки проходящих судов, но я сознательно уходил в самые темные улицы, а из них в лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме. Надо мной все шумело, а вокруг слабо шуршала тишина. Я думал, что здесь меня может кто-нибудь довольно легко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть тут в одиночестве. Страх появлялся и уходил, и меня охватывала тоска, а потом злоба, презрение и еще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться.
Я ни о чем не вспоминал, но все равно возникала Галя. Она шла, светлая, легкая, золотистая, — мой мрак. Я думал о том, что она сейчас в Ленинграде и с ним и, наверное, останется с ним навсегда, что он, должно быть, действительно такой, как она говорила, а я ничтожество. Я думал о себе. Что же я значу? Чего я хочу? Неужели ничего не значу, неужели ничего не хочу? Неужели предел моих мечтаний — стойка бара и блеск вокруг? Игрушечный мир под нарисованными звездами? Вся моя смелость здесь? Рок-н-ролл? Чарльстон? Липси? Запах коньяка и кофе? Лимон? Сахарная пудра? Вся моя смелость… Орел или решка? Жизнь — это партия покера? А флеш-рояль у других?
Нет, черт вас возьми, корифеи, я знаю, чего я хочу. Вернее, я чувствую, что где-то во мне сидит это знание. Я до него доберусь! Когда-нибудь я до него доберусь, но когда? Может быть, в старости, годам к сорока? Я уже что-то нащупываю. Красить все красным? Бить ломом в старые кирпичи? Что-то чинить? Класть кирпичи на ленту, в конце концов? Это, но это не все. Главное прячется где-то во мне. Галя, с тобой мне было легко. С тобой я ничего не боялся и ни о чем не думал. Где ты, мой мрак, тоска моя? Легкая и золотистая… Дрянь проклятая, не попадайся мне на глаза!
Мокрые листья прилипали к штанам и рукам. Все было мокрым в этом осеннем лесу. Я был весь мокрый. Лицо мое было мокрым. Спички, к счастью, не мокрые. Я закуривал и курил десять штук, не вставая с места, одну за другой.
