Василий Никифоров-Волгин - Ключи заветные от радости
– А все же хорошо было в жандармах состоять, – немного подумав, сказал Абрикосов, – главное – все боялись! К тому же и форма была великолепная. В почете и сытости существовал!
Навстречу путникам шел старик в длинной линялой рубашке. Сумка, костыль и пыльные сапоги через плечо.
– Куда, дедушка? – спросил дьякон.
– В монастырь, кормильцы! К престольному празднику, поильцы! – визгливо заговорил старик и несколько раз перекрестился.
– Да ты, дедушка, не туда идешь-то!
– А куда же, анделы мои? – с детской улыбочкой спросил встречный.
– В обратную сторону идешь, дед!
Старик радостно изумился, всплеснув руками.
– Значит, я заблудился!? Анделы! Пошел, это, я в монастырь ближней дорогой. Иду, это, я. Ирмосы пою и прочие стихиры. Дошел до перекрестка. Туды, значит, дорога и сюды. Дай, думаю, пойду сюды, и пошел, это, я с молитовкой… Грехи, анделы мои!
– Пойдем с нами за компанию! – предложил жандарм.
– А вы, люди добрые, не обидите меня, старичка— махонького жучка, а?
– Мы не разбойники, а люди благородного сословия, – шмыгнул носом Саша и приосанился.
– Верно твое слово, андел, – осклабился старичок, зажимая в кулак бороденку, – душа-то у вас, может, и андельская, но личности ваши тайны преисполнены. Кокнете меня в кусточке по лысинке, и не станет Кузьмы Ивановича!
Жандарм побагровел от злости и выругался:
– Эк, подумаешь, живность какая! Молчал бы ты, старый крокодил!
Кузьма Иванович испуганно замахал сухонькой ручкой.
– Молчу, андел, молчу! Я это к тому, что, ежели не было бы с вами духовной особи, в жисть с вами не пошел бы. Очень вы на вид сурьезные!
– Ну и старичишка, ну и яд, вот где гад-то ползучий! – не выдержал спокойный трактирщик.
Старичок посмотрел умиленными глазами на дьякона, сложил ладони крест-накрест и проговорил:
– Благослови, батюшка!
Дьякон нахмурился.
– По причине дьяконского сана недостоин преподать благословение, яко иерей.
Кузьма Иванович опять изумился и радостно завизжал:
– И тут обмишурился, анделы мои!
– Не упоминай всуе андела! – строго заметил дьякон. – Какие мы тебе анделы?
Всю дорогу старик рассказывал тоненьким голоском о том, что если бы ему дали образование, то из него мог бы выйти урядник, а то певчий тенор и вообще благородный. Он часто шмыгал носом и сразу же всем надоел.
– Хватит тебе в лапти-то звонить, – проворчал трактирщик, – помолчи маленько!
Последних слов Кузьма Иванович не расслышал.
– Я и спеть могу! Голос у меня хороший. Природный. Моего тятю, Царство ему Небесное, его тятя раз гармошкой по голове ударил, и с той поры пошли у нас в роду певуны да гармонисты!..
Старик набрал воздуха, лихо взмахнул ручкой и пронзительным голосом запел:
Снеги белые пушистыеПокрывали все поля…
От визгливого пения у дьякона заныли зубы, и он с остервенением крикнул:
– Замолчи ты, дедушка! В монастырь идешь, а песни поешь!
– Я и замолчать могу, – кротко согласился старик, – я все могу!
Дошли до родника, окруженного березами, остановились отдохнуть у прохладных журчащих вод.
– Слава тебе, Господи, – вздохнул Саша и стал помогать трактирщику снимать котомку.
Березы были старые, дуплистые и покрывали землю тихим узорным сумраком.
Путники сели на бугорок, откуда были видны шумящий лес с дымно-зелеными соснами и далекие поля с длинными тенями от ржаных скирд.
Дьякон смотрел на монастырскую дорогу и говорил:
– Бывало, по этой дороге богомольцев шло видимо-невидимо. Шли с молитвой, натощак, без мирских рассуждений… Теперь же богомолец не тот. На паломничество как на гулянку смотрит…
Да, меняется земля. Ходишь по ней и не узнаешь прежнего ее лика…
Дьякон лег на землю, прикрыл лицо шляпой и задремал.
Кузьма Иванович долго смотрел на него и вдруг запел визгливым голосом:
Ангел вопияше Благодатней,Чистая Дева, радуйся!..
Дьякон вздрогнул, схватился за щеку и простонал:
– Чтоб тебе сгинуть, непутевая сила!., Опять зубы заныли… Шли мы себе тихо, по-Божьему… Навязался ты нам на грехи и соблазн!
Юродивый старик моргал глазами и сконфуженно шамкал:
– Прости, отец дьякон. Андел во плоти!
К солнечному закату подошли к монастырским стенам. Над зелеными куполами собора витали голуби. Из монастырских врат выходил крестный ход. Под горой раскинулась ярмарка. Около телеги, в луже от ночного дождя лежал пьяный в белой рубахе и лакированных сапогах. Он охватил голову руками и бормотал:
– Пра-а-вильно говорил Иван Златоуст, всем труба будет, ежели никто соблюдать себя не хочет… Себя надо держать в совокупности, и вообще…
– Ты бы, дядя, поднялся из лужи-то, – обратился к нему Саша, – не вольготно, поди, в ней лежать?
– Нетрожьтеменя. Мне и здесь хорошо. Главное – прохладно и людей кругом много. А ты какой губернии?
– Псковской.
– Ха-а-рошая губерния. Правильная. Пойдем ко мне щи хлебать?
– А ты далеко живешь?
– Недалеча. Тридцать верстов с гаком!
К пьяному подошла старуха на костылях:
– Сичас ко всенощной вдарят. Шел бы ты в церковь!
– В церковь я не пойду, – мотает головой пьяный, – Царица Небесная на меня гневается…
– На что же Она, Матушка, на тебя гневается-то?
Пьяный залился слезами:
– Дал я, голубушка, зарок. Пока к образу Царицы Небесной не приложусь – пить алкоголя не буду. Тридцать верст шел к Ней, Заступнице. На последней версте встретил Федьку Горбача. Увидал меня и говорит: «Выпьем, Трофим». Не сдержался я, да и выпил… Не простит меня Заступница.
– Ничего, Троша, – уговаривала старуха. – Она скорбящая, Милосливая, все простит…
Около святого источника сидела монашка и рассказывала обступившим ее бабам, что вокруг монастырских стен ходит Пресвятая Владычица и о чем-то преогорченно плачет.
Бабы слушали и смахивали слезы.
На монастырской звоннице ударили ко всенощному бдению.
Весенний хлеб
В день Иоанна Богослова Вешнего старики Митрофан и Лукерья Таракановы готовились к совершению деревенского обычая – выхода на перекресток дорог с обетным пшеничным хлебом для раздачи его бедным путникам.
Соблюдалось это в знак веры, что Господь воззрит на эту благостыню и пошлет добрый урожай. До революции обетный хлеб испекался из муки, собранной по горсти с каждого двора, и в выносе его на дорогу участвовала вся деревня. Шли тихим хождением, в новых нарядах, с шепотной молитвой о ниспослании урожая. Хлеб нес самый старый и сановитый насельник деревни.
Теперь этого нет. Жизнь пошла по-новому. Дедовых обычаев держатся лишь старики Таракановы. Только от них еще услышат, что от Рождества до Крещения ходит Господь по земле и награждает здоровьем и счастьем, кто чтит Его праздники; в Васильев день выливается из ложки кисель на снег с приговором: «Мороз, мороз! Поешь нашего киселя, не морозь нашего овса». В Крещенский сочельник собирается в поле снег и бросается в колодец, чтобы сделать его многоводным, в Прощеное воскресенье «окликают звезду», чтобы дано было плодородие овцам; в Чистый понедельник выпаривают и выжигают посуду, чтобы ни згинки не было скоромного; в Благовещение Бог благословляет все растения, а в светлый день Воскресения Юрий – Божий посол – идет к Богу за ключами, отмыкает ими землю и пускает росу «на Белую Русь и на весь свет».
На потеху молодежи старики Таракановы говорят старинными, давным-давно умершими словами. У них колесная мазь – коляница, кони – комони, имущество – собина, Млечный путь – Девьи зори, приглашение – повещанки или позыватки, запевало – починальник, погреб – медуша, шуметь на сходе – вечать, переулки – зазоры.
Речь свою старик украшает пословицами и любит похваляться ими: так, бывало, и сеет старинными зернистыми самоцветами. Соседу, у которого дочь «на выданье», скажет:
– Заневестилась дочь, так росписи готовь!
Про себя со старухою говорит:
– Только и родни, что лапти одни!
Соседского сына за что-то из деревни выслали, и старик утешал неутешную мать:
– Дальше солнца не сошлют, хуже человека не сделают, подумаешь – горе, а раздумаешь – воля Божья!
Бойким, веселым девушкам тихо грозит корявым пальцем:
– Смиренье – девушки ожерелье.
Баба жаловалась Митрофану на нищее житье свое, а он наставлял ее:
– Бедная прядет, Бог ей нитки дает!..
Лукерья, маленькая старушка с твердыми староверскими глазами, старую песню любила пестовать.
Послушает она теперешние, вроде «О, эти черные глаза», и горестью затуманится:
– В наше время лучше пели, – скажет со вздохом и для примера запоет причитным голосом:
Ах ты, матушка, Волга-реченька,Дорога ты нам пуще прежнего,Одарила ты сиротинушекДорогой парчой, алым бархатом,Золотой казной, жемчугами-камнями…И вдолгу-то мы перед матушкой,И в долгу большом перед родненькой.
К выносу на дорогу «обетного хлеба» Митрофан и Лукерья готовились с тугою душевной. Вчера Лукерья собирала по всей деревне муку для «обычая», но никто ничего не дал, только на смех подняли.
