Том 8. Вечный муж. Подросток - Федор Михайлович Достоевский
Интерпретация писателем темы „отцов и детей“, оценка роли дворянства в период всеобщего разложения старых устоев оказались во многом близки концепции „Отечественных записок“ начала 70-х годов (при всем несходстве позиций Достоевского и журнала Некрасова-Щедрина в целом).
Еще летом 1869 г. Достоевским был задуман роман о „детстве“ героя (IX, 125). Отрывочные записи, сделанные во Флоренции, получили дальнейшее развитие в декабре 1869-январе 1870 г. в плане неосуществленной эпопеи „Житие великого грешника“. „Подросток“ вбирает в себя ряд мотивов первой части „Жития…“, связанной с детством и юностью героя.[160] На одной из стадий работы Достоевский обдумывает подзаголовок к роману: „Исповедь великого грешника, писанная для себя“.
Работа над „Подростком“ определялась многими фактами текущей действительности, врывавшимися на страницы сначала черновиков романа, а затем и в его окончательный текст. Материалы, печатавшиеся в русских периодических изданиях начала второго пореформенного десятилетия, оказались во многом сродни „летописи ужасных преступлений“, свидетельствовавшей о нравственной болезни всех слоев общества. Сообщения „Гражданина“, „Русского мира“, „Голоса“, „Московских ведомостей“, „Нового времени“, „С.-Петербургских ведомостей“, „Судебного вестника“ и т. д. говорили об эпидемии убийств и самоубийств, совершавшихся в среде и дворян, и купцов, и крестьян, и рабочих (см. об этом: XVII, 260–261). Темой газетных сообщений становятся денежные махинации в игорных домах, подделка акций, нашедшая широкий круг приверженцев идея самоутверждения с помощью денег (об этом см. ниже, с. 737–740, 756).
В ходе работы над „Подростком“ можно выделить несколько стадий. Каждая из них знаменуется перераспределением нагрузок между наметившимися действующими лицами, существенными изменениями в сюжетной канве. Центральная мысль романа, оформившаяся уже в период работы над „Дневником писателя“ за 1873 г., определяется сразу как идея поисков „добра“ и „зла“, „руководящей нити поведения“ в период „разложения, захватившего все слои и все возрасты».
О „вавилонском столпотворении“, поразившем его в мире западной буржуазной цивилизации, Достоевский писал еще в 1863 г. в „Зимних заметках о летних впечатлениях“ (см.: наст. изд. Т. 4. С. 414–422) Теперь это ощущение и эту характеристику он с болью вынужден связать и с Россией.
Среди ранних набросков романа есть следующая авторская ремарка, сопровождающая диалог героев: „Главное: во всем идея разложения ибо все врозь и никаких не остается связей не только в русском семействе, но даже просто между людьми. Даже дети врозь“. „— Столпотворение вавилонское, — говорит ОН. — Ну вот мы, русская семья. Мы говорим на разных языках и совсем не понимаем друг друга. Общество химически разлагается
— Ну нет, народ.
— Народ тоже" (XVI, 16; курсив наш. — Г. Г.).
В статье „Два лагеря теоретиков“ (1862), вскрывая крайности общественно-философских воззрений западников и славянофилов (отрицание народности западниками; слепая идеализация допетровской Руси, неприятие общечеловеческих ценностей, вошедших в сознание „высшего культурного слоя“, — славянофилами), Достоевский говорил о необходимости обновления русской общественной жизни. Источник такого обновления он видел в народе, стимулы — в проведенной крестьянской реформе и последующих намечавшихся преобразованиях земства, суда, просвещения. Деятельность на посту редактора „Гражданина“ десять лет спустя Достоевский начинает с выяснения общих закономерностей „текущей жизни“, постоянно свидетельствующей об отсутствии какого бы то ни было „обновления“. Уже в первом номере „Гражданина“ помещается рецензия на книгу А. А. Головачева „Десять лет реформ“ (СПб., 1872) Давая высокую оценку „замечательному труду“ Головачева, автор рецензии подчеркивает: „…все реформы последнего десятилетия, за исключением одной или двух, страдают отсутствием единства, недостатком общих руководящих начал, часто совершенно несогласны одна с другою не только по духу и основным своим началам, но иногда и противоречат одна другой в частностях и по буквальному смыслу отдельных постановлений <…> вместо ожидаемой пользы некоторые реформы приносили лишь вред“ (курсив наш. — Г. Г.). В номере четвертом „Гражданин“ вновь обращается к анализу той же книги. Отмечая спорность ряда положений, рецензент разделяет мысль Головачева о необходимости „общих начал“, которые отсутствуют в русском обществе. В сентябре 1873 г. H. H. Страхов, один из ведущих критиков „Гражданина“, писал: „«Век без идеалов» — таков приговор нашему времени <…> Такие мнения стоят того, чтобы на них остановиться <…> Они, без сомнения, составляют выражение того чувства, которое давно знакомо многим и не раз было выражаемо, но которому суждено все больше и больше распространяться, — чувства, что люди потеряли руководящую нить своего прогресса, что в наше время происходит крушение старых начал жизни и не видно нарождения новых“.[161] С этим восприятием общего состояния России после десятилетних преобразований перекликаются высказывания критиков и демократического, и народнического лагеря. В частности, M. E. Салтыков-Щедрин еще в 1872 г. в „Дневнике провинциала“ писал о том, что „потребность страстной руководящей мысли заменена хладным пережевыванием азбучных истин“. Полугодом позднее на отсутствие „общих руководящих понятий“ указывал Н. В. Шелгунов в „Заметках провинциального философа“.[162] Близкие впечатления от общественно-политических и экономических процессов того времени отразились и в романе Л. Толстого „Анна Каренина“ Передавая размышления своего героя на эту тему, Толстой замечал: „…у нас теперь, когда все это переворотилось и только укладывается, вопрос о том, как уложатся эти условия, есть только один важный вопрос в России“.[163]
Нельзя не отметить прямых перекличек всех этих оценок современного состояния общества представителями столь разных идеологических кругов с записями Достоевского к роману „Подросток“ с первых шагов работы над замыслом. В августе 1874 г. Достоевский пишет: „Нет у нас в России ни одной руководящей идеи“ (XVI, 44). Тогда же: „…во всем: отсутствие
