Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{03414}

заглушается рассуждениями на тему о ее растяжимости. Когда рассудок не работает, я заглушаю ее вином и женщинами. У женщин я имею прежний успех - это а propos. Мучило же меня другое: всё время мне казалось странным, что люди глядят на меня, как на обыкновенного человека; ни одна живая душа ни разу за все восемь лет пытливо не взглянула на меня; мне казалось странным, что мне не нужно прятаться; во мне сидит страшная тайна, и вдруг я хожу по улицам, бываю на обедах, любезничаю с женщинами! Для человека преступного такое положение неестественно и мучительно. Я не мучился бы, если бы мне приходилось прятаться и скрытничать. Психоз, батенька! В конце концов на меня напал какой-то задор... Мне вдруг захотелось излиться чем-нибудь: начхать всем на головы, выпалить во всех своей тайной... сделать что-нибудь этакое... особенное... И я написал эту повесть - акт, по которому только недалекий затруднится узнать во мне человека с тайной... Что ни страница, то ключ к разгадке... Не правда ли? Вы, небось, сразу поняли... Когда я писал, я брал в соображение уровень среднего читателя... Нам опять помешали. Вошел Андрей и принес на подносе два стакана чая... Я поспешил выслать его... - И теперь словно легче стало, - усмехнулся Камышев, - вы глядите на меня теперь как на необыкновенного, как на человека с тайной, - и я чувствую себя в положении естественном... Но... однако, уже три часа, и меня ждут на извозчике... - Постойте, положите шляпу... Вы рассказали мне о том, что довело вас до авторства, теперь скажите: как вы убили? - Это вы желаете знать в дополнение прочитанного? Извольте... Убил я под влиянием аффекта. Теперь ведь и курят и чай пьют под влиянием аффекта. Вы вот в волнении мой стакан захватили вместо своего и курите чаще обыкновенного... Жизнь есть сплошной аффект... так мне кажется... Когда я шел в лес, я далек был от мысли об убийстве; я шел туда с одною только целью: найти Ольгу и продолжать жалить ее... Когда я бываю пьян, у меня всегда является потребность жалить... Я встретил ее в двухстах шагах от опушки... Стояла она под деревом и задумчиво глядела на небо... Я окликнул

{03415}

ее... Увидев меня, она улыбнулась и протянула ко мне руки... - Не брани меня, я несчастна! - сказала она. В этот вечер она была так хороша, что я, пьяный, забыл всё на свете и сжал ее в своих объятиях... Она стала клясться мне, что никого никогда не любила, кроме меня... и это было справедливо: она любила меня... И, в самый разгар клятв, ей вздумалось вдруг сказать отвратительную фразу: "Как я несчастна! Не выйди я за Урбенина, я могла бы выйти теперь за графа!" - Эта фраза была для меня ушатом воды... Все накипевшее в груди забурлило... Меня охватило чувство отвращения, омерзения... Я схватил маленькое, гаденькое существо за плечо и бросил его оземь, как бросают мячик. Злоба моя достигла максимума... Ну... и добил ее... Взял и добил... История с Кузьмой вам понятна... Я взглянул на Камышева. На лице его я не прочел ни раскаяния, ни сожаления. "Взял и добил" - было сказано так же легко, как "взял и покурил". В свою очередь, и меня охватило чувство злобы и омерзения... Я отвернулся. - А Урбенин там, на каторге? - спросил я тихо. - Да... Говорят, что умер на дороге, но это еще неизвестно... А что? - А что... Невинно страдает человек, а вы спрашиваете: "А что?" - А что же мне делать? Идти да сознаваться? - Полагаю. - Ну, это положим!.. Я не прочь сменить Урбенина, но без борьбы я не отдамся... Пусть берут, если хотят, но сам я к ним не пойду. Отчего они не брали меня, когда я был в их руках? На похоронах Ольги я так ревел и такие истерики со мной делались, что даже слепые могли бы узреть истину... Я не виноват, что они... глупы. - Вы мне гадки, - сказал я. - Это естественно... И сам я себе гадок... Наступило молчание... Я открыл счетную книгу и стал машинально читать цифры... Камышев взялся за шляпу. - Вам, я вижу, со мной душно, - сказал он, - кстати: не хотите ли поглядеть графа Карнеева? Вон он, на извозчике сидит!

{03416}

Я подошел к окну и взглянул в него... На извозчике, затылком к нам, сидела маленькая, согбенная фигурка в поношенной шляпе и с полинявшим воротником. Трудно было узнать в ней участника драмы! - Узнал я, что здесь, в Москве, в номерах Андреева, живет сын Урбенина, - сказал Камышев. - Хочу устроить так, чтобы граф принял от него подачку... Пусть хоть один будет наказан! Но, однако, adieu! Камышев кивнул головой и быстро вышел. Я сел за стол и предался горьким думам. Мне было душно.

{03417}

ПОСЛЕДНЯЯ МОГИКАНША

Я и помещик отставной штаб-ротмистр Докукин, у которого я гостил весною, сидели в одно прекрасное весеннее утро в бабушкиных креслах и лениво глядели в окно. Скука была ужасная. - Тьфу! - бормотал Докукин. - Такая тоска, что судебному приставу рад будешь! "Спать улечься, что ли?" - думал я. И думали мы на тему о скуке долго, очень долго, до тех пор, пока сквозь давно немытые, отливавшие радугой оконные стекла не заметили маленькой перемены, происшедшей в круговороте вселенной: петух, стоявший около ворот на куче прошлогодней листвы и поднимавший то одну ногу, то другую (ему хотелось поднять обе ноги разом), вдруг встрепенулся и, как ужаленный, бросился от ворот в сторону. - Кто-то идет или едет... - улыбнулся Докукин. - Хоть бы гостей нелегкая принесла. Все-таки повеселее бы... Петух не обманул нас. В воротах показалась сначала лошадиная голова с зеленой дугой, затем целая лошадь и, наконец, темная, тяжелая бричка с большими безобразными крыльями, напоминавшими крылья жука, когда последний собирается лететь. Бричка въехала во двор, неуклюже повернула налево и с визгом и тарахтеньем покатила к конюшне. В ней сидели две человеческие фигуры: одна женская, другая, поменьше - мужская. - Чёрт возьми... - пробормотал Докукин, глядя на меня испуганными глазами и почесывая висок. - Не было печали, так вот черти накачали. Недаром я сегодня во сне печь видел. - А что? Кто это приехал? - Сестрица с мужем, чтоб их... Докукин поднялся и нервно прошелся по комнате.

{03418}

- Даже под сердцем похолодело... - проворчал он. - Грешно не иметь к родной сестре родственных чувств, но - верите ли? - легче мне с разбойничьим атаманом в лесу встретиться, чем с нею. Не спрятаться ли нам? Пусть Тимошка соврет, что мы на съезд уехали. Докукин стал громко звать Тимошку. Но поздно было лгать и прятаться. Через минуту в передней послышалось шушуканье: женский бас шептался с мужским тенорком. - Поправь мне внизу оборку! - говорил женский бас. - Опять ты не те брюки надел! - Синие брюки вы дяденьке Василию Антипычу отдали-с, а пестрые приказали мне до зимы спрятать, - оправдывался тенорок. - Шаль за вами нести или тут прикажете оставить? Дверь наконец отворилась, и в комнату вошла дама лет сорока, высокая, полная, рассыпчатая, в шёлковом голубом платье. На ее краснощеком весноватом лице было написано столько тупой важности, что я сразу как-то почувствовал, почему ее так не любит Докукин. Вслед за полной дамой семенил маленький, худенький человечек в пестром сюртучке, широких панталонах и бархатной жилетке, - узкоплечий, бритый, с красным носиком. На его жилетке болталась золотая цепочка, похожая на цепь от лампадки. В его одежде, движениях, носике, во всей его нескладной фигуре сквозило что-то рабски приниженное, пришибленное... Барыня вошла и, как бы не замечая нас, направилась к иконам и стала креститься. - Крестись! - обернулась она к мужу. Человечек с красным носиком вздрогнул и начал креститься. - Здравствуй, сестра! - сказал Докукин, обращаясь к даме, когда та кончила молиться, и вздохнул. Дама солидно улыбнулась и потянула свои губы к губам Докукина. Человечек тоже полез целоваться. - Позвольте представить... Моя сестра Олимпиада Егоровна Хлыкина... Ее муж Досифей Андреич. А это мой хороший знакомый... - Очень рада, - сказала протяжно Олимпиада Егоровна, не подавая мне руки. - Очень рада...

{03419}

Мы сели и минуту помолчали. - Чай, не ждал гостей? - начала Олимпиада Егоровна, обращаясь к Докукину. - Я и сама не думала быть у тебя, братец, да вот к предводителю еду, так мимоездом... - А зачем к предводителю едешь? - спросил Докукин. - Зачем? Да вот на него жаловаться! - кивнула дама на своего мужа. Досифей Андреич потупил глазки, поджал ноги под стул и конфузливо кашлянул в кулак. - За что же на него жаловаться? Олимпиада Егоровна вздохнула. - Звание свое забывает! - сказала она. - Что ж? Жалилась я и тебе, братец, и его родителям, и к отцу Григорию его возила, чтоб наставление ему прочел, и сама всякие меры принимала, ничего же не вышло! Поневоле приходится господина предводителя беспокоить... - Но что же он сделал такое? - Ничего не сделал, а звания своего не помнит! Он, положим, не пьющий, смиренный, уважительный, но что с того толку, ежели он не помнит своего звания! Погляди-ка, сгорбившись сидит, словно проситель какой или разночинец. Нешто дворяне так сидят? Сиди как следует! Слышишь? Досифей Андреич вытянул шею, поднял вверх подбородок, вероятно для того, чтобы сесть как следует, и пугливо, исподлобья поглядел на жену. Так глядят маленькие дети, когда бывают виноваты. Видя, что разговор принимает характер интимный, семейный, я поднялся, чтобы выйти. Хлыкина заметила мое движение. - Ничего, сидите! - остановила она меня. - Молодым людям полезно это слушать. Хоть мы и не ученые, но больше вас пожили. Дай бог всем так пожить, как мы жили... А мы, братец, уж у вас и пообедаем заодно, - повернулась Хлыкина к брату. - Но небось сегодня у вас скоромное готовили. Чай, ты и не помнишь, что нынче среда... - Она вздохнула. - Нам уж прикажи постное изготовить. Скоромного мы есть не станем, это как тебе угодно, братец. Докукин позвал Тимошку и заказал постный обед.