Птица, летящая к небу - Наталия Михайловна Терентьева

– У нас, знаешь, вечером, выйдешь – и вообще никого. Зимой после семи лучше не выходить. Как в поле. До магазина не дойдешь – телефон или сумку отнимут. Ненавижу нашу дыру. Всё, решила. Буду жить в Москве, домой не вернусь. Мамка у тебя гавкучая, но добрая. У вас пока поживу. Стану наконец свободным человеком. Свобода только в Москве!

Я с сомнением посмотрела на тетю Иру. Ведь она совершенно взрослая, давно, наверное, окончила школу, работает. А рассуждает так, как будто учится со мной в одном классе или младше. Как она будет у нас жить? Каждый день ссориться с мамой?

Глава четвертая

– Раздевайся, – сказал он и кивнул на вешалку. – Сюда можно куртка. Хочешь чай?

Я помотала головой и прошла в комнату. Как странно. Такое впечатление, что здесь никто не живет. Пустые полки буфета, старого, темно-коричневого, такой буфет был у бабушки с дедушкой, я его очень хорошо помню, только в их буфете была посуда и фотографии, а здесь ничего. Шкаф, тоже старый, с полуоткрытыми дверцами, а за ними – пустота.

Он увидел мою растерянность и объяснил:

– Все… уехали.

– Родители?

Он молча кивнул.

– Куда?

– Далеко.

Как-то так он это сказал, что мне стало страшно. Но он не дал мне долго размышлять. Подошел, обнял за плечи, провел губами по щеке, шее, сильно сжал в объятьях.

– У тебя уже было?

«Что?» – хотела спросить я, но голос меня не послушался. И я не успела ничего спросить, потому что почувствовала, как что-то горячее, волнующее, невероятно приятное как будто разливается у меня внутри. Он стал меня целовать, и это было приятнее всего, что когда-то случалось со мной до этого.

Его руки, его губы, его запах… Всё произошло совсем не так, как я себе это представляла. Это было не страшно и не стыдно, и даже не очень больно. Наоборот.

Я растворилась в чем-то, что гораздо больше меня, и потеряла счет времени. Когда он чуть отодвинулся от меня, приподнявшись на локте и улыбаясь, я посмотрела ему в глаза. Хотела спросить, любит ли он меня, но он сам сказал:

– Я тебя люблю. Ты очень красивая. Придешь еще ко мне?

Я кивнула, плохо соображая.

– Придешь?

Я кивнула и поцеловала его в плечо.

– Ты один живешь здесь?

Он улыбнулся и кивнул. Какая красивая улыбка! Наверное, он нравится не только мне. Я хотела спросить, почему у него такая пустая квартира, но вместо этого спросила:

– Когда приедут твои родители?

– Не приедут. – Лелуш сказал это так, что у меня сжалось сердце.

Может быть, они погибли? Или сели в тюрьму на всю жизнь? Или просто бросили его на произвол судьбы?

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Пятнадцать с половиной. – Я решила чуть-чуть прибавить, чтобы он не думал, что я глупая малявка. – А тебе?

– Двадцать.

– Сколько? – удивилась я. Я думала, что он мой ровесник или совсем немного старше.

– Думаешь, меньше? Мой дед умер восемьдесят три года, все думали, что он шестьдесят.

Лелуш говорил чуть-чуть неправильно, иногда делал ошибки. Когда он сегодня мне вдруг позвонил, я сразу узнала его голос, хотя говорила с ним совсем мало.

Я встретила его позавчера после школы во дворе, он стоял рядом со своим велосипедом, без желтой сумки, в другой куртке. И показался мне таким красивым, что я даже зажмурилась. Таисья говорит, что женщина должна быть красивой, а мужчина умным, и если мужчина симпатичнее макаки, он уже красавец. Не знаю. Таисья знает о мире вообще всё. Но некоторое ее знание какое-то иное, для другой какой-то планеты. Мне кажется, всем нравятся красивые лица. Они действуют на тебя помимо твоей воли, я давно это замечала.

– Привет! – сказал он и улыбнулся, так, как будто он знает какую-то тайну обо мне, ту, которую больше никто не знает.

И мне от этого стало хорошо и немного тревожно. Но тревога не плохая, а та, которая бывает перед спектаклем. Когда не можешь ничего есть, пересыхает во рту, ты думаешь только об одном, всё остальное куда-то отходит.

– Привет…

– Куда идешь?

Я пожала плечами.

– Просто… Никуда…

– Хочешь погулять?

Я кивнула. Конечно. Я больше всего в жизни хотела пойти с ним по улице, смотреть на него, слушать голос. Какой красивый голос, то высокий, ломкий, то мягкий… Наверное, он хорошо поет, такие голоса бывают у певцов…

Мы гуляли час или больше, пока не стало темнеть и не пошел мелкий дождь. Потом ему кто-то позвонил, он поговорил не по-русски, спросил, пойду ли я еще с ним гулять, и уехал. Когда мы гуляли, его велосипед стоял на замке у подъезда высотного дома. А он взял меня за руку, и мы шли, о чем-то говорили, я не могла сосредоточиться. Смеялась, кивала, рассказывала о своем театре. Боялась, что он заметит мой ботинок, но он не заметил или не стал спрашивать. Он попросил, чтобы я ему позвонила, и сохранил мой номер. Я видела, как он его записал: «Она». Да, он написал «она». И больше ничего. И от этого мне стало еще волнительнее. Я сказала, как меня зовут, он задумчиво повторил и «Кристина», и «Тина», потом сказал, что «Тина» – красиво. Мне так не кажется, но я ему поверила.

Сегодня, когда он позвонил, у меня был урок русского. Нина Ивановна посмотрела на меня так, когда я вышла из класса, чтобы поговорить, как будто я сказала ей, что она толстая старая обезьяна. Я так не считаю, но однажды это было написано у нее на доске, когда мы вошли в класс. Причем кто-то написал «обезяна», и Нина Ивановна сначала поправила ошибку, аккуратно вставила мягкий знак, а потом одним движением стерла всё. У нее в классе была еще старая зеленая доска, не электронная. Вскоре после этого случая доску поменяли.

Я не могла не выйти, потому что звонил Лелуш. Он мог написать мне сообщение, смс, но он позвонил, значит, это очень важно, ведь никто сегодня просто так не звонит. И я вышла с урока, не обращая внимания на Нину Ивановну и смешки. Я уже узнала его настоящее имя, но не запомнила сразу, оно оказалось сложным, и тем более мне нравилось называть его про себя Лелушем. Он спросил:

– Ты в школе?

– Да.

– Я приеду. У тебя сколько уроков?

– Шесть. Заканчиваются в четырнадцать пятнадцать.

– Когда? – уточнил он.

– В два пятнадцать.

– Хорошо. Можешь выйти в два?

– Да.

У