Генеральская дочь - Ирина Владимировна Гривнина
Солнце освещало площадку у входа в пещеру, а дальше была тень, и скошенный потолок, и низкий лаз вглубь, внутрь горы. Чтобы забраться на площадку, надо было прямо из моря дотянуться до узенького карниза, вскарабкаться на него да еще проползти (или — пройти, кому как удастся) метра полтора влево и вверх. Мало кто мог решиться на такой подвиг, поэтому здесь можно было загорать одним, в тишине, вдали от шумного общего пляжа.
Они лежали рядом, на теплом от солнца каменном полу пещеры, и он мог коснуться ее руки, мог погладить ее по волосам, мог… Собственно, он не вполне ясно понимал, что еще можно сделать, и боялся перейти некую неведомую границу, нарушить счастливую гармонию солнца, тишины и постоянно звучавшей внутри музыки. Возможно, он боялся и другого: увидеть повторение сцены, которую мальчишкой подглядел в дедовом саду, — гордую, неприступную красавицу, стонущую в руках мужчины, умоляющую: «Еще… еще… скорее…»
Словно отвратительный кошмар, преследовало его это видение, грязью и свинством казалось оно ему, запертому в клетке вполне пуританских представлений о том, как положено строить отношения с существами противоположного пола.
По всей вероятности, Бэлле все же удалось преодолеть его доморощенное пуританство: следующая запись в дневнике косвенно указывает на это.
«…когда понял, какой же я был всегда идиот! Грязь создают вокруг себя грязные люди. Если ты чист, то и грязи никакой не получится, а будет чистота и наслаждение. Только теперь я начал понимать, что такое любовь и о чем все эти великие писали. Как это у Хэма было? „А потом земля поплыла…“ Вот это самое я и почувствовал: как земля плывет и качается, и кружится голова, и кажется, будто взлетаешь, и музыка! Какая музыка! Неслыханная никогда прежде…»
Они вернулись в город, и теперь жизнь его наполнилась новым смыслом. Он встречал ее после занятий, они шли гулять по шумным шальным улицам, и он дарил ей свои неумелые стихи и смешил ее вычитанными в старых книгах анекдотами из жизни великих музыкантов. Иногда ему удавалось раздобыть кое-что получше: стихи поэтов Серебряного века, и, сидя на мокрой (либо — обледенелой) скамейке бульвара, он читал, захлебываясь от восторга, то, что, казалось, и сам бы написал — если б мог так:
…Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса…
И тут же объяснял про Тавриду-Крым, и про коктебельский дом Волошина, и про Мандельштама с Цветаевой.
А она, опустив ресницы, терпеливо слушала.
Она была трагически не похожа на него — дочь крупного чиновника из министерства культуры, имевшего собственную дачу в Крыму, изысканный цветок, любовно выхоленный в богатом доме, где не держали книг.
Чем был он для нее? Очевидно, «пляжным» развлечением. Но может быть, потом ее увлекла и покорила непосредственная сила этой мальчишеской любви, готовой на самопожертвование. Несомненно, ей нравились робкие прикосновение руки к ее руке, первый разрешенный поцелуй, в смятении запечатленный не на губах, а где-то на краю подбородка, а после — бережные, осторожные движения, беспокойные вопросы: «Тебе не больно? Тебе хорошо?»
Рядом с ним она сама себе казалась лучше, чище, умнее. Особенно лестно было получать в подарок специально для нее сочиненные стихи.
Трудно сказать, что вышло бы из всего этого и была ли его безумная любовь ко благу или к худу. Жизнь сама приостановила эксперимент, вытолкнув его с комсомольского собрания и оставив ее там, где, вне всякого сомнения, она проголосовала «за» вместе со всеми.
Reprise
На следующий после собрания день ему не обязательно было идти на занятия. Маме, заглянувшей с утра в комнату («А ты чего не встаешь?»), он жалобным голосом сказал, что его знобит, он, пожалуй, полежит, и в результате этой невинной лжи получил стакан горячего чаю в постель. От чая, против ожидания, его потянуло в сон. Свернувшись клубочком, поплотнее завернувшись в одеяло, он уютно задремал и только увидел — яркие маки среди зеленой травы, белые стены татарского дома в Коктебеле, таинственно-зеленую морскую воду, как вдруг, бешеным звоном все обрывая, грянул телефон.
Кутаясь в одеяло, он выскочил в коридор, схватил трубку… Голоса, ее родного голоса — вот чего ему не хватало, вот чего он ждал, нс веря в возможность этого чуда, ждал со вчерашнего дня. Но конечно, это была не она. Это была секретарша ректора. Назвавшись своим собственным «приятелем, вы меня не знаете», он выяснил, что должен немедля явиться к ректору для разговора, и клятвенно пообещал «непременно передать».
Понятно было, что теперь уж они не отцепятся, и назавтра он снова не пошел в консерваторию. Не пошел и на другой день, и на третий. Он уходил утром из дому вместе со всеми, несколько часов болтался по улицам, сидел в кино или в библиотеке, снова возвращался домой и, сам не зная для чего, садился заниматься.
Так он прожил несколько недель, не задумываясь над будущим, наслаждаясь одиночеством и мечтая о том, что в один прекрасный день позвонит, как прежде, Бэлла и они пойдут гулять по осыпанным ранним снежком улицам. Он ждал напрасно: она так и не позвонила.
И все равно, ему было хорошо. Он и не представлял себе, какое это счастье — не встречаться каждый день на консерваторской лестнице с неприятными людьми и не желать им «доброго дня». Но счастье кончилось, когда на его имя пришло официальное уведомление из ректората, в котором сообщалось, что «студент такой-то отчислен из консерватории за регулярное непосещение занятий и академическую неуспеваемость» (вспомнили-таки ему недосданный в прошлом году зачет по какой- то «марксистской эстетике»).
Только тут он осознал, что же он наделал. Он потерял Бэллу — и это было ужасно. Но кажется, еще ужаснее было то, что он навеки лишился ежедневного счастья осторожно, чтобы не задеть педалей, усаживаться на длинную скамью (средневековой аскезой веяло от жесткого деревянного сиденья без спинки), касаться клавиш и вздрагивать от наслаждения, вслушиваясь в рождающиеся в гортанях труб звуки.
«Когда ты играешь на своем инструменте, ты должен суметь услышать весь оркестр» — так говорил учитель в школе, он помнил это. Садясь за орган, оркестр не надо было воображать — стоило переключить регистр, и оркестр, весь целиком, звучал под его пальцами…
Он и не вспомнил о
