Лучшая в мире повесть о первой любви - Фарангис Авазматова
Доползти до раковины сил хватает — а потому я умываюсь, всюду разбрызгивая воду. Ранец, висящий на спине, неприятно тянет назад. В итоге я поддаюсь, падаю на мокрый пол и облокачиваюсь о стенку.
Прячу лицо в коленях, до боли сжимаю кулаки. Лучше чувствовать боль, чем не чувствовать ничего. Нужно быть живой, нужно вылезти и выкарабкаться, но сил не хватает. Запах гнили, рвоты и грязной воды. Шипение умирающей кобры, которую растоптало двумя сотнями мерзких маленьких копытец. И темнота, темнота, которую излучает некогда жёлтое солнце…
Только бы не закричать.
Чувствую, что начинаю плакать, и пытаюсь себя сдержать. Слёзы предательские, их мало, но они крупные — грязными дорожками текут по щекам, царапая искусанные губы. Всё хорошо. Всё бывает, так надо, так положено. Всё хорошо. Это жизнь. Прекрасная жизнь, которую нужно ценить.
Слышу шаги в коридоре, хочу встать, но выходит только поднять голову — и то с трудом. В дверь кто-то тихо скребётся — словно когтями.
— Как ты там? — слышу знакомый голос. Хочется ответить, что всё в порядке — из меня вместо этого вырывается только скулёж.
В лапы кобры добровольно идёт пятьдесят первая — чужая среди своих, но незамеченная, в отличие от змеи. Большая могучая птица, шуршащая огромными крыльями, птица, которая теперь может проглотить змею, а потом срыгнуть голодным птенцам. Кобра умирает, кобру растоптали и убежали, весело хрюкая — но кобра знает, что не позволит птице себя съесть.
В туалет заходит Сова — садится рядом со мной, смотрит на меня грустными глазищами. Молчит. Не морщится, будто ей не противно сидеть на скользком мокром полу, на воде, пахнущей дерьмом и мочой.
— И чего? — выдаю хриплым, чужим голосом. Сова качает головой:
— Возвращайся, — и, подумав, добавляет:
— Прости меня.
Я нахожу в себе силы встать на ноги — отряхиваюсь даже, поправляю волосы. Эти нехитрые махинации не помогают, понятное дело — с меня буквально капает всё, в чём я побывала.
— Пока, — выдаю, наконец.
Кобре удаётся уползти до того, как птица понимает, что змеиный яд превратился в простое плацебо.
19
Сдача экзаменов началась, как и предполагалось, уже со следующей недели. Ни на последнем звонке, ни на торжественной линейке меня не было — даром не нужно было, да и сестре нужна была помощь. Зато на экзамены я хожу стабильно — не пропускаю ни одного, совсем. Ясен пень, нам дают поблажки — разрешают списывать, помогают тем, кто совсем ничего не знает. Таких как я просто-напросто не трогают — что-то я вытягиваю на четвёрки, за какие-то предметы мне просто ставят три и отпускают с богом. После каждого экзамена я докладываю всё сестре — и в принципе мне даже кажется на мгновение, что жизнь потихоньку начинает налаживаться.
Жаль, что мне это действительно только кажется.
В последний экзаменационный день, после сдачи истории, меня останавливает завуч.
— Пошли, — говорит она и хватает меня под локоть своими жирными грязными пальцами. Тянет меня в свой кабинет буквально силком — я, в общем, и не сопротивляюсь, поэтому не понимаю, к чему столько усилий.
На старом продавленном диване, конечно, лежит её кот — я только в этот день понимаю, что всё-таки он живой. Он при мне лениво и медленно переворачивается на другой бок, кое-как сумев совладать со своей плешивой дурно пахнущей спиной.
— Дорогуша, — начинает, улыбаясь, завуч, и я невольно морщусь, когда она наливает мне в пиалу свой фирменный «чаёчек», — ты же знаешь, что ты одна-одинёшенька осталась из выпускников, чьи документики ещё никуда не направили?
Я киваю, предвкушая последующие упрёки. Однако их, на удивление мне, не следует — вместо этого завуч, протягивая мне пиалу, спрашивает:
— Ты решишь, куда хочешь, или нам документики самим отправить?
— Решу, — тут же отвечаю я. Руки горят от контакта с раскалённой пиалой — но я выдавливаю из себя улыбку, губами прикасаясь к краю пиалы.
— Всё в порядке? — обеспокоенно.
Я перестаю улыбаться, чтобы действительно выглядеть «в порядке». От ощущения дежавю становится плохо.
— Итак, — с жадностью отпивая чай из своей пиалы, произносит завуч, — дорогуша, куда же мы тебя направляем, м? Решать уже нужно сию же минуточку!
— Куда-нить в художку, — машинально отвечаю я, пожимая плечами.
— Где сестрица твоя училась что ли? — икнув, спрашивает завуч. Я киваю. Она довольно улыбается, и я невольно обращаю внимание на её премерзкие золотые зубы.
— Сестрица твоя хорошая девочка, — говорит завуч, и меня от её голоса будто током бьёт, — училась на пятёрочки, поступила лёгонько, такая умничка! Тебя вон устроила сюда, как старалась…
— А вы с неё за это столько денег содрали, — не выдерживаю я, и вдруг на душе мне становится невыносимо легко. Все девять лет мечтала ей это высказать. Что мне теперь терять?
Завуч краснеет — то ли от стыда, то ли от злости. Ещё бы — содрать круглую сумму с лучшей ученицы только потому, что она хочет устроить в школу свою младшую сестру, от которой отвернулись родители. Я бы тоже покраснела, наверное.
— В общем, — примирительно говорит завуч. На лбу у неё выступает венка, пульсирует — женщина нервничает, но, видимо, не хочет конфликтов, — ладненько, документики уже завтра отправим. А теперь, дорогуша, вот.
И с этими словами завуч достаёт из ящика своего стола тоненький глянцевый лист. Когда он оказывается у меня в руках, я вижу большие золотые буквы.
— Грамота, — вслух читаю я, — за активное участие в жизни школы…
— Ну, дома похвастаешься, — прерывает меня завуч. Я встаю, отставив в сторону чашку с допитым через силу чаем. Вкус этот я запомню навеки, чтобы всегда помнить, что ни на какую гадость в мире после девятилетнего терпения этой бурды жаловаться нельзя. Бросаю последний взгляд на кота, и, тяжело вздохнув, произношу наконец:
— До свидания.
Завуч улыбается — облегчённо. Ещё бы. Я б на её месте тоже сияла от счастья.
На выходе из школы я разрываю грамоту и бросаю клочки бумаги в урну — завуч неправильно написала моё имя, да и ко всему прочему, от бумажки пахло так же, как от этого ужасного кота.
Я иду домой предвкушая радость сестры. Я сдала все экзамены, я смогла! Скоро я получу аттестат, поступлю в художественное училище, а там, гляди, и в институт… моя сестра сможет мною гордиться, а сегодня, может, купит что-нибудь вкусненькое. Или, может, её возлюбленный поведёт нас куда-нибудь праздновать, а я
