Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Что же ты знаешь?
— Правда! Ничего, ничего! — ответил печально Ян, опустив голову. — Это ужасно! Ну, пойду домой.
Он сел у стены, облокотился и горько заплакал. На мгновение перед ним мелькало лучшее будущее; теперь он был свергнут с вершины надежды — в действительность жизни и нищеты.
Прекрасные сны о будущем для матери, сестер и себя самого при одном прикосновении превратились в пепел. Кончилось все. Надо возвращаться, возвращаться неучем и работать как отец, быть может погибнуть как он, сойти на нет. Нужда, нужда! Сколько людей она губит! Сколько гениев давит в зародыше! Сколько съедает великих и светлых будущностей!
— Подожди, подожди! Рано пока отчаиваться! — говорил между тем Адам, тормоша его. — Успеешь, когда не будет спасения. Сначала попробуем всего, что можно. Я немножко знаю художника Батрани, я у него был раз два с одним учеником. Или нет! Лучше попрошу самого ученика: он богат и ему легче будет поговорить, он у него берет уроки рисования. Попытаемся через него.
— Кто такой этот ученик?
— О, прелестный малый, славный такой! Ты ведь знаешь или видел, по крайней мере, Лаврентия Шемяку? Он скажет про тебя Батрани, он попросит, а в крайнем случае рассчитываю, что должен нас ссудить деньгами.
— Ширко, как великую милость, дал мне разрешение сегодня еще переночевать. Представь себе, я завишу от него, как нищий под церковью! Завтра конец, завтра мне уже негде будет прислонить голову и положить мой узелок…
— Э! Так сегодня же переселись ко мне! — воскликнул горячо Адам. — Правда, у меня даже хлеба недостаточно, чтобы делиться с тобой, но то, что имею, жилище, все — общее.
Адам, как и много других бедных юношей, жил уроками; но вознаграждение за них было в то время мизерное. С громадными усилиями он учился сам и учил других, чтобы едва обеспечить комнату, кое-какое пропитание, а костюм обновлял раз в год. Адам мог бы жить и лучше, если бы захотел поселиться у учеников; но сопоставив материальные плюсы с минусами, которые были неизбежны, он избрал комнату, еду и отдельное пропитание, хотя бы и самое скромное. Здесь он был хозяином, один и самостоятельный. Здесь он мог плакать без вопросов: в чем дело? И без насмешек; мог учиться, когда хотел и распоряжаться хотя бы несколькими часами, не спрашивая ни у кого разрешения. Комната Адама во втором этаже была настоящим студенческим жильем: никто другой не выдержал бы в этих четырех стенах. Одни двери вели на галерею; малое окошко выходило на стену соседнего дома, не допускающую солнца. Часть комнаты занимала печка; дальше стояли кровать, стол, два потертых стула и сундук, где помещалось платье и книги. Но здесь царила чистота и порядок; пол был выметен, все лежало на своем месте, не видно было пыли, этого ужасного вестника разрушения, напоминающего нам ежеминутно, что оно нас преследует, всюду проникает, все съедает.
Адам раскрыл двери, а Ян сердечно пожал ему руку.
— Я не буду тебя эксплуатировать, — сказал ему, — но спасибо тебе, что ты меня спасаешь от милости этого господина. Спасибо! Сейчас соберу мои вещи и возвращаюсь сюда. Долго я здесь не пробуду. Я устроюсь в углу на полу, у порога, чтобы не быть в тягость. Мне нужно мало, я никогда не пробовал, как жить хорошо.
И Ян, раскрасневшись, побежал в квартиру Ширка, который широко шагал по комнате, раздумывая, быть может, с чем идти играть на Сенаторскую?
— Я пришел поблагодарить вас и попрощаться! — воскликнул он, задыхаясь и хватая свои вещи.
— Как? Уже? Сегодня? Ночью? А ты просил переночевать? — промолвил удивленный Ширко, любопытствуя, где так скоро успел найти угол его ученик.
— Не хочу быть вам в тягость, поэтому ухожу.
Ширко не был вовсе бессердечным; его главным недостатком была глупость. Это ночное бегство трогало его и смущало. Наконец, он уже привык видеть у себя этого ученика, он почему-то беспокоился, видя, что тот собирается уходить.
— Куда же ты? — спросил.
— Знакомый мой меня приютит.
— Кто же это?
— Бедный студент.
— Хм! Хм! — воскликнул Ширко. — Чего же так торопиться? Мацек прохвост и жулик, в чем ежедневно убеждаюсь; я его выставлю коленкой. Ты малый положительный, если б захотел растирать краски и чистить сапоги, и прибирать в комнатах, я бы тебя взял вместо Мацька.
— Спасибо, спасибо, — ответил Ян. — Я не могу служить, так как должен заботиться не только о себе, но и судьбе бедной матери, и о будущем сестер. Поищу средств учиться и добиться лучшего положения.
— А! С Богом! — ответил слегка обиженный пан Ширко. — С Богом и крестик на дорогу. Ступай! Поищи, да помни, что за начала ты мне обязан благодарностью, и за три месяца мне не уплачено. Начала! Все дело в хороших началах! — повторил. — Ну, будь здоров! — сказал Яну, целующему ему руку, — будь здоров, а если останешься в Вильне, то наведайся ко мне и расскажи, как живешь.
Ян ушел, вытирая глаза, а Ширко не спеша открыл сундук, взял несколько злотых из мешочка, поглядел кругом, запер и направился на Сенаторскую. Адам ждал товарища. Была уже ночь; уселись рядом и долго разговаривали в темноте; потом Ян со слезами стал на колени, помолился и лег, не думая спать. Но сон юности, тем сильнее, чем больше было волнение, взял его в свои объятия и мгновенно перенес к утру.
— Иду к Шемяке, жди нас, — сказал Адам. — До свидания, не теряй надежды.
В думах провел наш будущий художник все время до полудня. Уже звонили в колокола, как обычно в полдень, когда на лестнице послышались скорые шаги и голоса, показавшие Яну, что Адам возвращается не один. Дверь открылась, и вошел молодой человек со светлым лицом и любопытными черными глазами.
— Доброе утро!
Адам вошел за ним, тоже веселый, за компанию, но по его лицу, бледному и изможденному, это веселье скользило, как лучи заходящего солнца по тучам, мигающие и гаснущие, оставляя за собой лишь синее холодное облако.
— Хорошие вести! — сказал Адам. — Милый Лаврентий был уже у Батрани. Добряк Батрани согласен, но ставит два условия: во-первых, чтоб он успел предупредить жену и получить у нее согласие принять тебя; во-вторых, он хочет, чтобы за хлеб и учение ты согласился послужить иногда.
— Должен, так буду, — ответил печально Ян.
— Ну, так идем! — воскликнул Лаврентий. — Оставь узелок у Адама, одень костюм получше и в
