Нерадивый ученик - Томас Пинчон
– Слушай, Порпентайн, – закричал Гудфеллоу, – я познакомился с потрясающей девушкой.
Порпентайн закурил очередную сигарету и закрыл глаза. Все девушки Гудфеллоу были потрясающими. За два с половиной года их партнерства Порпентайн привык к тому, что на правой руке Гудфеллоу регулярно повисает какая-нибудь особа: словно любая европейская столица была для него Маргитом{121} и прибрежный променад растягивался на целый континент. Даже если Гудфеллоу и знал, что половину его жалованья каждый месяц высылают жене в Ливерпуль, он не подавал виду и продолжал как ни в чем не бывало хорохориться. Порпентайн в свое время прочел досье своего нынешнего помощника, но решил, что наличие жены его уж никак не касается. Гудфеллоу с шумом отодвинул стул и на ломаном арабском подозвал официанта:
– Хат финган кава бисуккар, иа велед.
– Гудфеллоу, – сказал Порпентайн, – не напрягайся.
– Иа велед, иа велед, – рычал Гудфеллоу.
Но официант был французом и по-арабски не понимал.
– Э… – произнес Гудфеллоу, – мне кофе. Café[24], понял?
– И как гостиница? – спросил Порпентайн.
– Первый класс.
Гудфеллоу остановился в отеле «Хедиваль» в семи кварталах от площади. Случилась временная задержка средств, и в нормальных условиях мог жить только один из них. Порпентайн жил у приятеля в турецком квартале.
– Так вот, об этой девице, – продолжил Гудфеллоу. – Вечером в австрийском консульстве прием. Ее спутник, некий Гудфеллоу, славный парень – лингвист, авантюрист, дипломат…
– Имя, – перебил Порпентайн.
– Виктория Рен. Путешествует с семьей, videlicet[25]: с сэром Аластером Реном, членом Королевского колледжа органистов, и сестрой Милдред. Мать умерла. Завтра отбывают в Каир. Круиз по Нилу, организованный агентством Кука. – (Порпентайн молча ждал.) – При ней чокнутый археолог, – Гудфеллоу помялся, – некий Бонго-Шафтсбери. Молодой, безмозглый. Не опасен.
– Ага.
– Гм… Слишком взвинченный. Надо меньше пить café-fort[26].
– Может быть, – отозвался Порпентайн.
Гудфеллоу принесли кофе.
– Сам знаешь, – продолжал Порпентайн, – все равно придется рискнуть. Как обычно.
Гудфеллоу рассеянно улыбнулся и стал помешивать в чашке.
– Я уже принял меры. Жестокая борьба за внимание молодой леди между мной и Бонго-Шафтсбери. Парень совсем идиот. Жаждет увидеть развалины Фив в Луксоре{122}.
– Ясно, – отозвался Порпентайн.
Он встал и накинул ольстер на плечи. Начался дождь. Гудфеллоу протянул напарнику небольшой белый конверт с австрийским гербом на обратной стороне.
– В восемь, я полагаю? – спросил Порпентайн.
– Точно. Ты должен на нее посмотреть.
И тут на Порпентайна, как водится, нашло. Его профессия располагала к одиночеству, а к шуткам (убийственным или нет) не располагала. Так что время от времени, с регулярными промежутками, ему требовалось устраивать клоунаду. «Немного порезвиться», по его собственному выражению. Ему казалось, так он больше похож на человека.
– Я приду с накладными усами, – доложил он Гудфеллоу, – в образе итальянского графа. – Он с почтительным видом поднялся и пожал невидимые пальчики: – Carissima signorina[27]. – Поклонился и послал воздушный поцелуй.
– Придурок, – добродушно сказал Гудфеллоу.
– Pazzo son! – затянул Порпентайн тенорком. – Guardate, соте io piango ed imploro…[28]
Итальянский у него хромал. Слишком уж выпирал просторечный акцент кокни. Английские туристы, стайкой убегавшие от дождя, с любопытством оглянулись на Порпентайна.
– Хватит, – поморщился Гудфеллоу. – Помнится, как-то в Турине… Torino. Или нет? В девяносто третьем. Сопровождал я одну маркизу, у нее была родинка на спине, и Кремонини пел де Гриё. Порпентайн, вы оскорбляете мои воспоминания.
Но фиглярская натура заставила Порпентайна подпрыгнуть, прищелкнув каблуками; затем он встал в картинную позу, приложил к груди сжатую в кулак руку, а другую вытянул в сторону. «Come io chiedo pietà!»[29]{123} Официант смотрел на него с вымученной улыбкой; дождь разошелся. Гудфеллоу продолжал сидеть и потягивать кофе. Капли стучали по его шлему.
– И сестричка у нее ничего, – продолжал он, глядя, как Порпентайн выделывается на площади. – Звать Милдред. Но ей всего одиннадцать.
Наконец он почувствовал, что его костюм промокает. Он поднялся, оставил на столике пиастр и мильем и кивнул Порпентайну, который теперь неподвижно за ним наблюдал. На площади не осталось никого, кроме статуи Мухаммеда Али на коне. Сколько раз они стояли вот так, лицом к лицу, неправдоподобно крохотные по вертикали и горизонтали на фоне любой площади и предзакатного неба? Если бы телеологический аргумент{124} основывался только на данном мгновении, этими двумя наверняка можно было бы легко пожертвовать, как второстепенными фигурами, на любом участке шахматной доски Европы. Оба одинакового цвета (хотя один чуть отстал по диагонали из почтения к шефу), оба озирают паркеты любых посольств на предмет следов Противника и лица любых статуй, дабы удостовериться в собственной дееспособности (а может быть, к несчастью, и в собственной человечности); они словно стремились забыть, что любая площадь в Европе, как ее ни расчерчивай, все равно останется неживой. Вскоре оба любезно раскланялись, повернулись и разошлись в противоположные стороны: Гудфеллоу направился в свой отель, а Порпентайн – на рю Рас-эт-Тин в турецкий квартал. До 8:00 он будет обдумывать Ситуацию.
Нынешний расклад не обнадеживал. Сирдар Китченер, новый колониальный герой Англии, недавно одержавший победу при Хартуме, продвинулся на четыреста миль ниже по Белому Нилу{125}, опустошая джунгли. Генерал Маршан, по слухам, болтался поблизости{126}. Британия не желала французского присутствия в долине Нила. Мсье Делькассе{127}, министру иностранных дел вновь сформированного правительства Франции, было все равно, начнется война при столкновении двух армий или нет. А столкнутся они, как все понимали, наверняка. Китченер получил указания не вести наступательных действий и не поддаваться ни на какие провокации. Россия в случае войны поддержит Францию, а у Англии временно возобновились дружественные отношения с Германией, читай – также с Италией и Австрией{128}.
Молдуорпа хлебом не корми, дай устроить бучу, размышлял Порпентайн. Немцу только и нужно, чтобы в конце концов началась война. Не просто маленькая случайная потасовка в ходе борьбы за передел Африки, но бум-тартарары-гип-гоп-аля-улю и шарик в воздухе – Армагеддон для всей Европы. Раньше Порпентайна могло озадачивать, что его оппонент так страстно желает войны. Теперь он стал принимать как должное, что в какой-то момент этой пятнадцатилетней игры в кошки-мышки решил лично предотвратить Армагеддон. Он чувствовал, что такая расстановка сил могла сложиться только в западном мире, где шпионы все реже работали в одиночку и все чаще – сообща, где события 1848 года, а также деятельность анархистов и радикалов по всему континенту доказали, что теперь историю делают массы, а не virtù отдельных правителей; ее создают тенденции,
