Фарфоровая комната - Санджив Сахота
— Я?
— Мой любимец, — говорит она, маня его рукой, и он пересекает пыльный двор, пока не останавливается в полуметре от нее. — Сядь. Посиди со старой матерью.
Он осторожно садится. Что-то она от него хочет. Он опускает голову и кладет локти на худые колени, так что сплетенные тонкие пальцы образуют между них мостик.
— О чем мальчик так грустит в последнее время? Разве пристало грустить члену нашей семьи?
— Лучше напиться, проиграть половину земель и повеситься?
— Ты так сильно мне его напоминаешь.
— О чем ты не упускаешь случая мне сообщить.
— Не злись!
Она вертит веер с такой скоростью, что поднимает ветерок, в котором играют мухи у них под ногами. Взлетают и садятся ей на ноги. Взлетают — и садятся. Взлетают — и садятся. От улыбки становится видна тонкая, как изысканная вышивка, сеть морщинок на ее лице, блестящих от пота.
— Съезди в город и закажи мне три костюма, шальвары с туникой. Но только в патиальском стиле. Цвет — «шафран Хальсы». На тот случай, если придут эти воры повстанцы. Мы же хотим выглядеть благочестиво, не так ли? Ты знаешь лавку Мунима в Анаркали?
— Я не разбираюсь в женской одежде. Оторви зад от кровати и съезди сама.
— С удовольствием, если бы могла доверить невесткам хозяйство, — говорит она достаточно громко, чтобы услышали в фарфоровой комнате. — Всего на несколько дней уехала — и вот, до сих пор навожу порядок. Кто оставляет муку открытой, а, кто, я спрашиваю? А ты езжай. Повозка свободна, можешь взять.
— Не дури, женщина.
— Вернешься, как раз когда роти будут готовы.
— Я не поеду тебе за тряпками!
— Что творится! Обычно тебя из города не выманишь. Тогда бери с собой жену. Давай.
В фарфоровой комнате слышен шорох, который тут же стихает.
— Что взять? — выговаривает Сурадж, слабея.
— Жену свою, дитя, кого же еще? Бери. Но не плати ему.
Май предупреждающе наставляет на Сураджа сложенный веер — мухи тут же приземляются.
— Иначе этот мошенник заставит ждать нас месяцами.
Он встает и идет к воротам.
— Ты куда?
— К повозке.
— Я сказала, возьми жену. Так даже лучше, сможете еще кое-что прихватить. Для их комнаты. Миски там, всякую всячину.
Пауза.
— Не смотри на меня так, будто тебе насрали в тапки. Я ей все объясню. Давай, приведи ее, вперед.
— Я справлюсь один. И быстрее.
— Ты не знаешь нужных лавок. Просто пойди и позови ее.
— Я поеду один. Не беспокойся.
Жара мучительно жалит его шею.
— Приведи ее. Она, может, давно уже готова. У этих трех слух как у летучих мышей, когда надо.
Сурадж медлит, его лицо искажается.
— Сделай это сама.
— Что за ерунда, Сурадж? Веди ее немедленно.
Заслышав его шаги, три женщины в комнате живо опускают вуали. Мехар улыбается, потупив глаза, сердце гулко бьется в груди, будто она снова невеста. Она поедет в город с мужем. Вдвоем, пусть все завидуют. Она представила себе, какие будут лица у сестер, когда она вернется вечером. «Я и раньше знала, — скажет она. — Он самый красивый из них, правда?» Может, рассказать им, как они с мужем проводили вместе ночи в отсутствие Май? Нет, нет. Это навсегда должно остаться чудесным секретом, неприкосновенным. Полоски солнечного света на ее коленях на миг скрывает тень — значит, он прошел мимо окна, и через пару секунд отворяется дверь. Через серый каменный пол протягивается тень — его ноги, его узкие плечи, и совсем у ее сандалий — голова. Она уже хочет подняться с чарпоя, когда он говорит:
— Ты не могла бы поехать со мной, Гурлин?
20
— Всё в порядке?
Он смаргивает слезы и плечом утирает те, что уже потекли по лицу. Он думал, что плачет тихо, но, видимо, не так уж тихо, раз она заметила через вуаль.
— Мне кажется, Май специально задумала эту поездку, — начинает Гурлин. — В смысле, чтобы мы поехали вместе.
— Потому что ты с ней говорила? О том, что я тебя не зову?
Она молчит.
— Да какая разница, — говорит он и хлещет мула, раз, другой, третий, сильнее, чтобы наконец животное развернулось к городу и делало, что ему сказано.
21
Вид мотылька, который бьется о планки ставней, радуясь тонкому рассеянному свету, возвращает ей способность чувствовать. Насекомое как будто нарочно поворачивается к Мехар своей шипящей головкой, перебирает скрипучими ножками. Она приподнимается, трогая рукой вспотевший лоб, но ее снова толкают на спину. Вокруг голоса, какие-то смазанные звуки. Мужчина? Господи, нет. Пожалуйста, нет. Где вуаль? Закрыто ли ее лицо? Она пытается кричать, но все силы уходят на то, чтобы поддерживать дыхание, ужасно короткое и быстрое. Доктор несколько раз встряхивает градусник, чтобы ртуть опустилась, и снова измеряет ей температуру. Просит одну из женщин задрать пациентке тунику, чтобы сделать инъекцию хинина прямо в живот.
— В ее собственной кислоте он лучше растворится, — на всякий случай поясняет доктор, улыбаясь присутствующим: мало ли что могут подумать о мусульманине, который просит частично раздеть женщину. Эти сикхи бывают весьма темпераментны. Работать в поле — в такое-то пекло! — у них небось мозги совсем протухли. Он втирает в ступни Мехар цинковый лосьон и оставляет на каменной стойке флакон белого масла, чтобы ей каждое утро давали делать глоток. Наконец он промакивает борной кислотой порезы — она рассекла себе руки и шею, — из-за чего несчастная начинает трястись и стонать, пока, измучавшись, не проваливается в забытье.
22
На этот раз Мехар пробуждается в темноте, пугающей темноте. Ей нечем дышать. Тошнит. Голова такая тяжелая, будто шея стала тоньше соломинки. Мехар опускает вуаль, рывком встает, ждет, когда перестанет кружиться голова, кое-как пробирается к выходу, потом через двор, туда, где начинается пшеничное поле. Ее мутит, но рвоты нет, и луна, повисшая в оглушительной вышине, не облегчает ее недуга. Его ничто не облегчит. Мехар делает несколько глубоких вдохов, поворачивается, стараясь держать голову неподвижно, и идет назад. Уже во дворе перед ней возникает его тень, а потом и он сам, как-то странно сидящий у стены — паря над землей. Глаза его белы, как мел. Как давно
