Шлейф - Елена Григорьевна Макарова
«Предсельсоветы хотя не охотно, но составляют протоколы описи, заглядывают во все уголки, не пропустить бы чего, но, увы, в итоге ничего. Семссуду оставили только на бедняков, а они были описаны еще прошлый год и в большинстве случаев от взыскания воздержатся…»
Бак с водой нагрелся. Петр Петрович отпил кипятку из кружки и решил не оправдываться письменно, а говорить с волостным исполнительным комитетом напрямую. Он встал перед новым зеркалом — нашел ведь эстонец, чем русака подмаслить! — провел острым ногтем косую линию так, чтобы седые клочки разложились на его лысине сообразно, и, поплевав на ладонь, пригладил их.
В зеркало она его разглядела. Но не целиком.
— Возьмем работу организационную…
— Петрович, чего рожи кажешь?
— Лекцию тебе собираюсь прочесть, — заявил он зампредседу, но у того были другие планы — поссать, глотнуть кипятку. Поди объясни ему, что в коллективе есть всякие — и партийные члены, и с трудом подрастающее поколение, которое надо щадить правильным воспитанием, а он то и дело пускает ядовитые шпильки в их адрес.
— Изгородь верни на место, лекцию запиши и подотрись ею.
Арон в чате. «Палату с царями Давидами и Христами полностью изолировали, хотя отсутствие обоняния и высокая температура была только у помешанного».
«Так они же все помешанные!»
«Но не все с температурой. Жаль, вовремя их не выписал. Теперь хожу в скафандре, курить невозможно…»
«У кого температура?»
«Ну конечно же, у твоего. Кстати, у тебя с ним был контакт на Голгофе. Так что две недели самоизоляции. За порог ни шагу. Продукты завезу и оставлю под дверью. Если что-то еще нужно, сообщи».
А что еще нужно?
Собрать комиссию по благоустройству. Сельскохозяйственную и культурно-просветительную. Чтобы наладить работу, член ВИКа (волостного исполнительного комитета) обязан посещать собрания.
Так Петр Петрович только и делает, что посещает собрания!
Почему же тогда работа секций ВИКа ползет черепашьим шагом?
Потому что слишком много обязанностей и нет времени для подготовки.
«Где копошили мозгами волземкомы? Хоть караул кричи… На нем — и судебное дело волостной земской комиссии, еще и процессуальные — по распределению леса и дров. Разбирательства с пахотным отпуском, который ограничен пределом до ночных, ежедневное разъяснение и улаживание разных конфликтов между гражданами…
В волости проходит землеустройство, загляни туда, там одни нелюди…»
Единый фронт
Все превратно в этом мире. Мы окажемся опять На Гороховой, 4, На Шпалерной, 25.Куда отвезли Владимира Абрамовича? Правильней было бы на Шпалерную. Там хорошая библиотека. К тому же в той тюрьме некогда сидел Владимир Ульянов, лепил из хлеба чернильницы, писал молоком шифрованные послания соратникам… Одиночка, в которой Ульянов провел год с гаком, если отсчитывать от декабря 1895-го, вряд ли походила на натурный рисунок Лансере 1931 года. Можно вообразить, что в октябре 1922-го там была та же тяжелая зеленая дверь с глазком. Об одиночке, равно как и о вешалке для пальто, и речи быть не могло. Подъем, тридцать мужских особей по команде встряхивают набитые соломенной трухой матрацы, пылища, спертый воздух, нестерпимая для организма очередь в уборную…
На записку Давида, в которой тот обещал немедленно разобраться с грубейшей ошибкой, Владимир Абрамович ответил уклончиво: «Язык зла правил не знает». Строитель вавилонской башни Пролеткульта живет в ином измерении. Какие могут быть ошибки, когда правит шабаш? Процессы по делу профессора Таганцева, который, якобы возглавил «Петроградскую боевую организацию», расстрел главного зачинщика вместе с женой, расстрел Гумилева, расправа над духовенством в зале бывшего Дворянского собрания…
Одних убивают, других высылают. Лучше бы, конечно, выслали. Да нейтральному представителю интеллигенции, коим мнил себя Владимир Абрамович, Троцкий такого подарка не сделал. А Айхенвальду сделал. Допек его «этот философский, эстетический, литературный, религиозный блюдолиз». Эта «мразь и дрянь» пять лет накопляла «свой гной низверженного приживала», да так и не успела вовремя сбежать «из пределов «бесславия». А теперь НЭП открыл шлюзы его творчеству. И он осмелел. Вынес в литературу свои длинные уши, свои эстетические копыта и злобный скрип своих изъеденных пеньков… У диктатуры не нашлось в свое время для подколодного эстета — он такой не один — свободного удара хотя бы древком копья. Но у нее, у диктатуры, есть в запасе хлыст, и есть зоркость, и есть бдительность. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальда убраться за черту…».
Такого рода лексику не переваривал ни ум, ни желудок Владимира Абрамовича. Ум не нагляден, а то, что с учетом общего отхожего места творилось с желудком, лучше опустить.
«А ведь наружная
