Выбор - Ксения Олеговна Дворецкая
–Спасибо, папа. И я тебя. – Лёша побежал на кухню относить рулетик. Плакать нельзя – будет только хуже.
– А! А ещё чо есть!
И папа достал ещё один рулетик. Лёша не знал, как сжимается сердце у взрослых, наверное не так, как у него. И опять побежал на кухню.
– А ещё, а! Кто самый лучший папка? Ты чо вылупилась как на меня, а? Катюх, я тебя спрашиваю!
– Володя, пожалуйста, Лёше в садик завтра…
– Цыц. Пусть знает, что у него папка добрый! Чтоб не науськали!
И Лёша ещё три раза сбегал на кухню, относя шоколадку, пачку печенья и сладкую жвачку. Лёша с ужасом смотрел на появившуюся горку –ЭТО будет самым страшным ЭТИМ за весь месяц!
– Всё, теперь в кровать, спиногрыз, а то мать достала на меня пялиться.
Мамочка, хорошенькая, ляг со мной, пожалуйста! Нельзя, нельзя, Лёшенька, папа пришёл, мне с ним надо быть. Закрывай глазки, и засыпай.
А с кухни Лёша слышал.
– Жрать я долго буду ждать!
– Я накладываю уже, сейчас будет. Пожалуйста, не кричи… Ведь соседи тоже слышат..
– Ты что своими сраными соседями рот мне затыкать будешь!?
– Володя, никто не затыкает тебя, не заводи себя… Можно, я дверь закрою.
Лёша смотрел на полосу света под дверью, и пытался услышать, что всё стихает. Но папа говорил всё громче, послышалось несколько стуков. Мама заплакала. Ох, мамочка, когда плачешь, только хуже делается! Всё Лёшино тело превратилось в углы, и матрасик больно на них давил. Лёша отлежал руку, но не мог пошевелиться. На кухне что-то разбилось, потом ещё. «Володя, за что!!» От маминого голоса стало и спокойнее, и ещё страшнее.
Громыхнула дверь кухни, Лёша со всех сил зажмурился.
– Мразь, паскуда, обезьяна! Я те покажу! Ты посмотришь у меня!
Лёша лежал, как мертвый. Он позавчера показал водителю троллейбуса язык… Неужели за это? Неужели такой строгий бабушкин бог? Папа открыл шкаф, начал вытаскивать мамины вещи и рвать их. Лёша не выдержал. Вскочил и заверещал.
– А ну заткнись, гадёныш!
И тут показалось пальто. Самое лучшее в мире пальто. Папа начал отрывать воротник, потом схватился за ножницы, и стал резать карманы. Забыв себя, Лёша кинулся спасать друга: он вцепился за край пальто, и стал тянуть на себя, но это не помогало.
– Убью, сука! – кричал папа, вращая глазами в красной оболочке.
Мама поймала Лёшу за руки. Сладкий мой, милый, пойдём на кухню, не надо.
На кухне Лёша сидел у мамы на коленях и трясся в беззвучных рыданиях, изредка подвывая. Испорчено самое лучшее в мире пальто. Испорчено даже самое лучшее в мире воспоминание. А в комнате что-то трещало, рвалось, билось. Только минут через тридцать послышался громкий храп.
На сегодня ЭТО кончилось. В комнате пахло мочой и перегаром.
Самое лучшее в мире пальто лежало отдельно от рукава.
– Сегодня не буду ничего убирать. Ложись, я с тобой лягу.
Лёша продолжал всхлипывать – он очень долго терпел. Мама гладила его руку и целовала в затылок. Ну всё, всё, всё кончилось, спи.
– Ма-мочка…-заикаясь, бормотал Лёша – как же жал-ко паль-тооо…
–Лёша, что пальто! Жизнь мою жалко!
Лёша перестал плакать и замолчал.
Ему было невыносимо жалко пальто.
В одиночестве
Женя вынула из шкафа серебристое платье, похожее на рыбью чешую. Надеть это платье, встать на высокие, изощрённо тонкие шпильки и позировать перед зеркалом, словно перед камерой, было её обычным способом поднять себе настроение. Иногда ещё наносилась ярко-красная помада, но её сложно смывать, а на губах и подбородке долго остаются пятна, будто Женя объелась гранатом. Откинув и чуть наклонив влево голову, она оглядела свою длинную грациозную шею, затем повернулась к зеркалу боком и выгнула спину так, чтобы чётче обрисовывалась красивая пятнадцатилетняя фигура.
Платье и неестественно неудобные туфли принадлежали раньше Жениной тёте, маминой младшей сестре, которая после родов, располнев и сменив образ жизни, отказалась от прежнего гардероба. Мама зачем-то хранила её тётины в шкафу, хотя было бы дико представить, что она могла бы это надеть. Дочь она бы тоже никуда в таком виде не отпустила, но Женя и не хотела в них никуда ходить, понимая, что на улице, и даже школьной дискотеке, будет смотреться нелепо. Но свои одинокие дефиле обожала. Женя перенесла вес на левую ногу, отставив правую в сторону на носке (насколько было возможно в таких туфлях) и, уперев ладони в бока, чуть свела локти. Задержавшись так на несколько секунд, вздохнула, скинула туфли и, хотя в запасе был ещё десяток позиций, переоделась в домашний спортивный костюм. Сегодня настроение не спасти.
Вчера бабушке сделали операцию, и мама должна оставаться с ней в больнице. Она заранее договаривалась с родителями Карины, чтобы её вчера отпустили к Жене с ночёвкой. Когда мама позвонила из больницы, Женя с Кариной лежали в кровати, хохотали, с помощью рук и ног дирижировали исполнением любимой песни. Женя очень любила бабушку, и не сомневалась, что всё в порядке, и только агакала маме в ответ.
– Всё хорошо с твоей бабушкой? – поинтересовалась Карина.
– Конечно. В больнице же врачей полно! Ну и мама…не зря там сидит.
Подружки долго не ложились, проспали первый урок и весь день с лёгкой бравадой зевали. Но на второй день Карину не отпустили.
Женя вернулась из школы одна и сразу легла спать, а проснулась в пятом часу; в незанавешенное окно светили уличные фонари. Спать больше не хотелось, на душе было тоскливо. От школьного дня предстоящий вечер был отрезан сном и воспринимался как новый полноценный день, и его предстояло прожить в одиночестве, в пустой квартире, за окнами которой холод и темнота. Если бы мама должна была прийти поздно, то Женя провела бы вечер в своё удовольствие. Но и на второй день после операции, мама нужна в больнице, и Жени впереди была ночь, такая же одинокая и длинная, как вечер, только ещё страшнее.
Женя вернула платье и туфли на свои места. До того, как можно будет лечь и надеяться уснуть, ещё не меньше шести часов. Без особой надежды Женя включила телевизор, но на первом и втором каналах показывали что-то глупое, а другие каналы не работали без интернета; за интернет в этом месяце решили не платить. Женя взяла телефон, чтобы позвонить Карине, но вызов не прошёл – телефон тоже был не оплачен.
На площадке раздались топот ног, голоса и хруст открываемого дверного замка. Женя замерла в страхе – отец!
